— «Раз ГПУ, зайдя к Эзопу, схватило старика за жопу!» — повторил Ежов.
— Вот это им надлежит помнить, как «Отче наш…». Только так мы создадим крепкое государство. Мы живем во враждебном мире. Наша власть будет относительно прочной, только когда вырастут два поколения рожденных при нашей власти… Те, кто родились до нас, — они в душе настроены так, как этот Олеша… Еще хуже в деревне! Ильич всегда говорил: «Дай хоть небольшую волю мужику, и он нас скинет». Но деревню мы уже, к счастью, крепко почистили. А вот в городе еще работать и работать над Олешами. И ни на секунду не ослаблять власть. В России уважают и любят силу. Только ее ценят. У нас «или Ивану в ноги, или Игнату в зубы…» — Он заходил по комнате.
Я не понимал, почему Коба говорил обо всем этом как о пожеланиях на будущее. Это давно стало настоящим. Ленинскую мечту «У нас каждый партиец — работник органов» мой великий друг давно перевыполнил. Теперь можно было говорить: «каждый гражданин…»
— И еще, — продолжил Коба. — Нам необходимо постоянно укреплять кадры. Пусть молодые люди, сдав экзамен на верность партии, отправляются в жизнь — руководить кафедрами в институтах, работать директорами или заместителями директоров заводов и фабрик. Мы учимся, товарищ Ежов, понемногу учимся… А вы, товарищ Ежов, учитесь?
И вдруг «Молотошвили»… закричал на Ежова!
Он кричал тонким голоском, что Ежов давно перестал учиться… Что писателей распустили. И страну — тоже! Наркомат внутренних дел — опора партии, карающий меч — буквально засорен агентами иностранных разведок.
Ежов сначала не понял, что происходит. Он прочувствованно поблагодарил Молотова, сказал, что и сам это осознает и сегодня же возьмется за Лубянку. Безумный карлик решил, будто объявляют новую волну террора.
— Как же вы будете чистить, — продолжал кричать Молотов, — если вы сами их туда привели? Только благодаря вам, вашей мягкотелости они там свили гнездо!
Ежов в изумлении уставился на Молотова, еще вчера славившего «железного наркома».
Тогда вступил Берия. Спокойным голосом с мягким акцентом принялся обвинять Ежова, но совершенно в обратном:
— Товарищ Ежов, ты осудил тысячи по добытым… точнее, добитым ложным показаниям. На тебе кровь сотен тысяч невинных людей. Ты истреблял лучшие кадры партии. Вон сидит наш друг, старый партиец товарищ Фудзи с выбитыми благодаря тебе зубами…
Ежов смотрел сумасшедшими глазами, ничего не понимая. Потом умоляюще-вопросительно поглядел на Кобу. Но тот молчал, невозмутимо курил трубку. Мой друг Коба не проронил ни звука.
Только когда Берия и Молотов наконец замолчали, он сказал мягко:
— Вот видишь, Николай, на прежних заслугах далеко не уедешь… не доверяют тебе члены Политбюро. Что тебе посоветовать в такой ситуации? Садись, дорогой, и пиши заявление в Политбюро: «Прошу освободить меня от обязанностей руководителя чекистов. В связи с постоянным нездоровьем руководить двумя наркоматами более не могу…» Других мнений нет, товарищи? Ну вот и хорошо… Пиши, дорогой, пиши.
Ежов начал писать, но от волнения у него не слушались руки.
— Помоги товарищу, ты ведь заместитель, — велел Коба Берии.
Берия написал заявление от имени Ежова. Тот… плакал.
Потеряв пост наркома, Ежов оставался секретарем ЦК и председателем страшной Комиссии партийного контроля.
Вначале он так же сидел на Лубянке, даже пытался по-прежнему вызывать сотрудников к себе в кабинет. Но сотрудников оставалось все меньше и меньше. Эти молодые люди, набранные в органы Ежовым, тоскливо слонялись по коридорам с обреченными, несчастными лицами. Их арестовывали каждый день. Прямо из кабинетов отправляли в нашу внутреннюю тюрьму. Новые люди Берии обслуживали их точно так же, как недавно делали это они со своими жертвами — пытки, мордобои, расстрелы…
Впрочем, многие, хорошо зная, что их ждет, спешили уйти сами. В великолепном, недавно отстроенном доме НКВД, где проживало высшее руководство, стало модным выбрасываться из окон! Мой вчерашний следователь выпрыгнул в окно одним из первых.
Откат террора происходил также через кровь…
Видел я в эти дни в коридоре самого Ежова. Быстро, как-то крадучись, пробежал он в свой кабинет. Вчерашний владыка судеб стал совсем крохотным.
В кабинете он просиживал теперь целыми днями, один у молчащего телефона. Живой, но уже мертвый.
Наконец Лаврентий попросил его освободить помещение. Ежов переехал в свой кабинет в наркомате водного транспорта. Там он продолжал сидеть в полном одиночестве. И ждать.