Петр Петрович вспомнил свой заброшенный дачный домишко советской постройки с печкой посередине, маленькой террасой, чуланом без окна; старую «короллу», также подзабытую в гаражном кооперативе, и подумал, что мужик-то он не такой хваткий и хозяйственный, как Иван. Ну что же, каждому свое. При этом ни тени зависти не мелькнуло в душе. Там поселились удивление и радость.
Войдя в дом, Мурунов взял себя в руки, не стал изумляться далее ничему. Но отметил про себя хорошо продуманный интерьер богатой обстановки, камин, выложенный из камня, неброскую, но деревянную мебель с резными ножками и ручками.
Иван показал ему ванную комнату, дал махровый халат, чтобы он переоделся. Откуда-то появилась женщина средних лет, молча взяла его грязную одежду и исчезла в недрах особняка. Петр Петрович вышел из ванной к уже накрытому столу в огромной зале, где стояли уже и закуски, и фрукты, и бутылки, и все, что надо.
— Располагайся, дружище! — хозяин дома широким жестом пригласил подполковника и усадил на роскошное кресло, обитое красным бархатом. Мурунов в нем чуть не утонул, такое оно было мягкое, обволакивающее и большое.
— Угощайся, дорогой друг, сколько не виделись… рассказывай, как жизнь, — сказал Иван, обращаясь к Петру Петровичу и разливая по маленьким серебряным рюмкам коньяк, — ты по-прежнему служишь или на пенсии?
Петр Петрович ответил, спрашивал и сам Ивана о его жизни. После нескольких рюмок стал удивленно клацать языком и мотать головой: «Дьэ, доҕор!..»[2]
Иван только пригубил рюмку, сказал, что в свое время выпито немерено галлонов спиртного, а сейчас он другой и жизнь тоже другая. Какая — Петр Петрович увидел воочию. У Ивана полно дел, все идет в гору и не до пьянства. На эти его слова Петр Петрович поперхнулся куском буженины, ибо такого в природе не было, как он знал прежде, вообще и в принципе. Чтобы Ванька Осипов не бухал? Да с седьмого класса доставал где-то Осип, так его звали, портвейн, спаивал мальчишек, за что постоянно был главной темой педсоветов. Дерзкий Осип, его лучший друг и сосед, был известен своими выходками, драками, неповиновением. Что интересно, рос он в обычной трудовой семье, не какой-либо распоследней. Родители работали от зари и до зари, сестры и братья учились, Иван тоже что-то делал по дому, не сказать, что никаких обязанностей у него не было. Помощник по хозяйству был хороший, сенокосчик и охотник-рыбак — первый. Друг настоящий, отдаст последнее, рассказчик превосходный, все смотрели ему в рот. А на улице — задира, драчун и гроза. Когда, наконец, прозвенел последний школьный звонок — сердобольные учителя дотянули-таки его из жалости к родителям до аттестата — и все ринулись поступать в вузы и в ссузы, то Осип, кое-как отработав в совхозе с год, успешно перемежая эту работу с разного рода скандалами, ушел в армию.
Все на селе облегченно вздохнули, в том числе и родители, надеясь, что уж армия-то перевоспитает Ивана. Там железная дисциплина, устав, порядок. Там строгие командиры, дедовщина, наконец. Да что говорить… Надежды на армию возлагались большие.
Но возвращение оттуда Ивана Осипова показало, что и армия была бессильна что-то с ним сделать. Вернулся оттуда Осип еще более дерзким, наглым и даже свирепым. Бедная мать иссохла от его постоянных дебошей, отец старался не бывать в общественных местах.
Но всему на этой земле приходит конец: и плохому, и хорошему. Так по-хитрому устроена жизнь, ибо, наверно, в ней не было бы смысла, не будь в ней перемен и разных событий. Закончилась сроком в колонии и бесшабашная Ванина жизнь. Три или четыре ходки имел друг детства Мурунова к тому времени, о котором идет рассказ. Все эти отсидки были за драки, одна из которых привела к убийству по неосторожности…
…Вертолет летел на минимальной высоте, чтобы сидевшей в ней опергруппе РОВД было детально видно все, что происходит на земле. Невысокий и редкий северный лес не мог скрыть беглеца при всем его желании. Все было видно как на ладони.
В районе случилось ЧП. Некий мужчина, изнасиловав в одной из деревушек школьницу, подался на украденной совхозной лошади в бега. Мурунов, тогда еще молодой лейтенант, как и вся группа, прилип к иллюминатору и во все глаза смотрел вниз. Оставались под бортом редкие забытые балаганы, охотничьи заимки. Их снова сменял лес, живущий своей тихой жизнью, размеренность которой мог нарушить только человек.
Уже смотрели вниз без особого энтузиазма, когда над очередной заимкой узрели табун лошадей. Вернее, даже не табун лошадей привлек всеобщее внимание, а чуть поодаль стоявший взмыленный и бьющий копытом конь.