Потом мы пьем и врубаем магнитофон.
Гуляем недолго – все-таки полубессонная ночь сказывается. Зато и просыпаемся наутро не поздно, часам к одиннадцати.
Может показаться странным, но первого января в Союзе трудятся почтальоны. И выходят газеты. Не все, но самая главная, «Правда», отпечатана.
Я спускаюсь к почтовому ящику и достаю праздничный номер. Там на последней полосе рассказ Юлиана Семенова – про Штирлица. Смысл его заключается в следующем. В полуразрушенном, но все еще нацистском Берлине сорок пятого года советский разведчик видит черную кошку, перебежавшую дорогу. И немецкого мальчика, который вот-вот перейдет ее след. И тогда доблестный чекист нажимает на газ своего «Мерседеса», первым пересекает невидимую линию, прочерченную черным котом, и тем самым «спасает» парнишку.
Рассказ, вроде написанный на полном серьезе, да в главной партийной газете опубликованный, звучит откровенно пародийно, в духе анекдотов про Штирлица. («На углу стояли проститутки. „Проститутки“, – подумал Штирлиц. „Штирлиц“, – подумали проститутки».) Мы вчетвером, читая его под утренний кофе, с остатками «Птичьего молока», только потешаемся.
Потом друзья уходят, но через пару часов жалуют новые – мои школьные товарищи. (Пустые квартиры в те времена использовались на полную катушку.) Друзья знакомятся с невестой и выказывают мне тайком горячее одобрение.
На следующий день мы с Ленинградкой едем вместе, словно семейная пара, в гости к другим друзьям, по институту. А третьего, когда открываются магазины, отправляемся на «Щелковскую», на разведку в магазин «Гименей», куда имеем теперь полное право захаживать. Но ничего не покупаем – цены кусаются. Особо поражает бобровая шуба ровно за десять тысяч рублей – дороже, чем кооперативная квартира или автомобиль «Жигули».
Потом я провожаю свою невесту на поезд.
Новый год прошел. Незаметно, как всегда. Завтра – на постылую работу. Вставать по будильнику, чтобы, не дай бог, ни на минуту не опоздать.
И расставаться с любимой грустно. Мы прожили вместе три дня, как бы в собственной квартирке, вели совместное хозяйство. И мне нравилось быть рядом.
И вот – разлука. Но в каждой горести маячит надежда на грядущие перемены. Скоро я брошу постылую службу. Займусь любимым, бодрым делом. И с невестой мы тоже вот-вот увидимся. Семнадцатого у меня день рождения, и она приедет в столицу со своей мамой – теперь знакомиться с моими родителями по-настоящему и обсуждать детали грядущего бракосочетания. Но что такое целых две недели для любящего сердца! Вечность! На промороженном перроне Ленинградского вокзала сердце разрывается от тоски. Поезд, холодный и дополнительный (в Новогодье с билетами, как со всем прочим, дефицит), отчаливает от платформы.
С тех пор минуло, как пишут в романах, много лет. Всякое с нами бывало. Случались тяжелые времена, и веселые, и грустные. Однако тот Новый год стал, как оказалось – если опять воспользоваться тогдашним партийно-пропагандистским лексиконом, – одновременно и определяющим, и решающим.
Потому что все Новые года, что приходили ему на смену, все тридцать три прошедших – в съемной коммуналке, в арендованной двушке, в собственной кооперативной квартире, в компании с друзьями, в Ленинграде (а потом в Петербурге), в гостинице на берегу Красного моря, на нью-йоркской Таймс-сквер, в своем доме в Подмосковье – все, без исключения, последующие года мы с моей тогдашней невестой встречали вместе.
Анна Матвеева
Письма профессора Феенкера
Кто бы мог предположить, что это – лучший Новый год в моей жизни! И что по сию пору буду вспоминать его, сравнивать с ним наступившие после. И что никакого сравнения они не выдержат…
Через три недели после Нового года мне должно было исполниться восемь. Законное время ожидания подарков и поздравлений (по поводу сначала всеобщего, а потом – моего личного праздника). Но на этот раз в душе копошилось опасение быть обнесенной удовольствиями: как мое поведение, так и прилежание в последнее время оставляли желать лучшего… Я часто капризничала, неаккуратно вела прописи, укусила брата Костю за руку (зубы там так и отпечатались пунктиром!), а не далее чем вчера изуродовала любимую книжку: обиделась за что-то на маму (мама утверждала, что, когда я рвала из книги листы, выражение лица у меня было мстительное).
Выданная мне навсегда близость моих новых годов – первого января и января девятнадцатого – превратила начальный месяц года в самый любимый. Я прощала ему все: короткие темные дни, лютую стужу, кусачие гамаши и даже ненавистный платок, которым мне повязывали голову под шапкой. Настоящее лето бывает только в детстве, но и настоящих зим после тех, что приходили в Свердловск в конце семидесятых, я как-то не припомню. А мне особенно повезло – родиться в самый холодный день года! Никто не объяснял, что девятнадцатого января отмечают Крещение, никто не заикался о знаке зодиака Козероге – это был просто мой день, самый лучший в году.