– Скоро Бологое, – услышала я голос мужа сквозь дрему. Мне ужасно не хотелось садиться за руль, ибо нет большего удовольствия на свете, чем глазеть по сторонам из окна летящей по пустой дороге машины. Но делать было нечего.
– Это где-то между Ленинградом и Москвой, – пропела я и принялась настраивать свою ленивую натуру на тяжелый и долгий труд. Эта схема – вести по половинке дороги – больше нами с мужем никогда не применялась. Глупая на самом деле схема. Слишком долго, слишком большое напряжение, столько часов. Потом мы менялись каждый час или каждые два часа, и от этого возникало ощущение движения, динамики. Ты садилась за руль, зная, что тебе не так уж и долго вести машину. Всегда было видно свет в конце тоннеля. Забавно, что ни один из нас не любит водить. Когда-то любили, но в Москве это проходит быстро. Постоишь вот так в пробках… целую жизнь и начнешь ценить место пассажира.
– Ну что, садись? – сказал он, и снова что-то кольнуло меня в области солнечного сплетения. Не думаю на самом деле, что это являлось знаком или чем-то в этом духе. Если бы существовали и в самом деле такие знаки, разве не научились бы мы их различать и принимать к сведению. Нет, я просто ленилась, не хотела рулить.
– Прямо до Питера? – вздохнула я. Времени натикало – около пяти часов вечера, наверное. Я помню, что было еще совсем светло, хотя день стоял пасмурный. Где-то там, высоко в небе, мягкие облака закрывали солнце, но они являлись тонкими и потому пропускали достаточно света. Снаружи царил такой сильный холод, что это было видно даже невооруженным глазом. Дорога сузилась, а высоченные ели по сторонам дороги, словно скафандрами, сковал снег. Асфальт почти замело, выделялись только серые полосы на снегу, оставленные колесами большегрузов. Только фуры и мы – сумасшедшие странники, уезжающие из одного города в другой в поисках ровно того же самого, что оставили дома.
Узкая полоса посередине оставалась бела, по ней почти никто не ездил, ее использовали только для обгона фур. В условиях таких холодов разметка исчезла под снегом, и машины ехали одна за другой. Где-то впереди кто-то очень медленный портил всем остальным праздник, и мы тащились за тяжелой фурой, не имея возможности разогнаться хотя бы до разрешенных скоростей.
И я пошла на обгон.
Показала поворотником, что собираюсь идти на обгон. Несколько раз я высовывала нос из-за массивной «фурьей попы», чтобы посмотреть, что там и как. Много увидеть не получалось, и в какой-то момент решилась. Вывела машину на узкую белую полоску снега и придавила педаль газа. Я достигла примерно середины фуры, когда поняла, что впереди другая фура, что она движется прямо на нас. Я не знала, с какой скоростью она идет, не могла этого точно просчитать и не понимала, сколько осталось до столкновения, успею ли я проскочить, завершив обгон. Стало страшно, но страх не проходил через блокаду, сформировавшуюся на молекулярном уровне. Я все видела и слышала, но ничего не чувствовала, а словно наблюдала за самой собой со стороны. Помню, как адреналиновый удар разогнал кровь, и стало сложно дышать, но все это – тоже словно на расстоянии. Чувства обострились, и все происходящее как бы замедлилось, как это бывает в кино. Slow motion. Раз, я бросаю взгляд на дорогу, два, я сбрасываю ногу с газа, пытаясь принять решение, три…
– Тормози, тормози! – кричит мой муж. Он кричит в голос, и все, о чем я могу думать, это об этом «тормози». Моя нога ударяет по тормозу в полную силу, и в этот момент я испытываю нечто подобное полету на американских горках. Мне это показалось, конечно, но машина будто оторвалась от земли, летящая вслед за центробежной силой, раскручиваясь на попавшем под колесо льду. Это был момент истины, когда ты понимаешь вдруг с необычайной ясностью, что важно, а что нет, и то, как мало на самом деле зависит от тебя. Одно неверное решение, одно нажатие на педаль.