Выпустили собак, вылезли сами, достали из багажника санки. Синицын подогнал машину под самый забор и запер дверцы. Пошли по узенькой, протоптанной в снегу тропинке вдоль берега реки. Впереди Алиса, придерживая Ваньку за воротник шубки, за ней Роман, за ним Синицын тащил на себе санки. Пудели, повизгивая от радости, по уши проваливаясь в снег, скакали по целине.
А вот и киоск, закрытый на зиму фанерными щитами, унылый и забытый до летнего пляжного сезона, гостеприимный старый киоск.
А летом зеленый, тенистый берег Москвы-реки будет опять заставлен автомобилями всех цветов и всех марок мира. И разморенный на жаре милиционер будет лениво, но неумолимо прогонять отсюда машины с московскими номерами: «Пешком — пожалуйста, а колеса только для гостей. Зона отдыха дипкорпуса как-никак».
И у открытого, заваленного закусками киоска, и вокруг большого, горячего, установленного на простом деревянном столе самовара, и по всему берегу, и на сероватом речном песчаном пляже, и в прохладной, неглубокой, неторопливой воде будут барахтаться и плавать, стоять, сидеть, ходить, лежать, есть и пить, петь, курить, смеяться, болтать и блаженно помалкивать разноязычные и разноликие люди со всех концов земли.
И наши московские детишки будут заводить случайные летние знакомства с миниатюрными, похожими на веселые живые игрушки япончиками, и с благовоспитанными немецкими «киндерами», и с разбитными маленькими американцами, и с черными общительными малышами Африки.
Всего триста шагов по прибрежному песку, траве; сосны, заросли бузины, три-четыре старые ивы — и всем собравшимся здесь в ясный солнечный день людям не тесно, а привольно, спокойно и весело.
Маленькая модель будущего человеческого мира. Только когда, когда же это будет?
— Почему меня никто не встречает? Где мои советники? — шутовски негодовал Ромашка. — Ведь я не кто-нибудь, а пресс-папье французского посольства!
Тут около киоска очень подходящая горка. Вскарабкались повыше, хватаясь руками за сосновые стволы. Синицын втащил Ваньку просто волоком.
Кто-то недавно съезжал с этой горки на лыжах, еще лыжня сохранилась, как раз на ширину полозьев.
Утоптали снег, поставили санки. С вершины горка казалась выше, чем от подножия.
— Сначала должен съехать кто-нибудь из взрослых, — объявила Алиса.
— Это должен быть сильный, смелый человек, привыкший к трудностям, — подхватил Ромашка.
— Такой человек есть! — крикнул Синицын и занес ногу над санками.
Но Ромашка уже успел плюхнуться на дощатую спинку. Синицын всем весом обрушился на Ромашкины покатые плечи, полозья скрипнули, и санки, набирая скорость, понеслись по твердой лыжне, вихляя между стволов и вздымая снежную пыль.
— Задержите старт! — задушенным голосом взмолился Роман, вцепившись коченеющими пальцами в железный передок саней. — Я забыл фотографию любимой жены!..
Скорость все возрастала.
— Внимание! Выходим в открытый космос! — крикнул сверху Синицын.
Санки подбросило, полозья выскочили из лыжни, и друзья увидели, что киоск, который должен был оставаться справа, вдруг почему-то нахально встал на пути и начал расти как на дрожжах.
— Катапультируйся! — басом заорал Ромашка.
— Земля, Земля, — тонким голосом заверещал Синицын, которому снежной пылью залепило очки. — Земля, ничего не вижу, дайте совет…
И санки с разлету врезались в киоск. Ромашка едва успел отдернуть руки. Фанерный щит получил три мощных удара: сначала передком саней, потом Ромашкиной головой и — завершающий — левой коленкой Синицына.
Дробное эхо покатилось над замерзшей рекой.
Клоуны барахтались в снегу по обе стороны от санок, не в силах подняться, потому что их атаковали обезумевшие пудели. Очки Синицына Ромашка аккуратно снял с куста недалеко от киоска. Когда — один хромая, а другой прикладывая к голове снег — они залезли на горку, Алиса, обняв древесный ствол, сотрясалась от смеха, а Ванька воодушевленно заявил:
— Я тоже хочу, как папа!
— Ванечка, — сказал Синицын, осторожно ощупывая колено, — это мы тебе показали, как не надо кататься…
— Да, — поддержал Ромашка, — лучше не надо. А сейчас тетя Алиса утрет слезки и покажет, как надо.
— Поедем, Ванечка. Ну их совсем, клоунов. — Алиса сняла свой длинный шарф, перекинула через передок саней, усадила малыша, села сама, намотав на руку концы шарфа, оттолкнулась, и санки стремительно заскользили вниз, точно следуя поворотам старой лыжни. Миновали киоск, вылетели на бугор, съехали в прогалину между кустов и, замедляя бег, остановились на засыпанном снегом пляже.
Алиса, обернувшись, крикнула:
— Не слышу аплодисментов нашему дебютанту!
И клоуны, забыв про ушибы, устроили настоящую овацию в четыре руки.
Потом катались по очереди, по одному и попарно, сидя, лежа и даже стоя пробовали, удерживая баланс с помощью Алисиного шарфа.
Вывалялись в снегу, опьянели от морозного воздуха, проголодались и с раскрасневшимися лицами вернулись к машине.
Жадно вкушали Алисины чудеса и, к горделивой радости Алисы, горячо внушали друг другу, что ничего вкуснее не пробовали. Все банки, баночки, кастрюльку и термос опустошили дочиста. И свертки не пощадили. Одна бутылка минеральной осталась.
— Сейчас бы спать завалиться!
— Смотри за рулем не засни, Птица прожорливая.
— А вы мне по дороге рассказывайте что-нибудь замечательное!
Ванька скоро уснул, положив голову на Алисины колени. Собаки тоже подремывали.
— Ну, кто будет рассказывать?
— Я расскажу, — вызвалась Алиса.
Давно это было. До войны. Но я все хорошо помню. Отец повел меня в зоопарк. Меня очень влекли птицы. В птичьем павильоне кроме нас с отцом ходил еще какой-то старик: белая борода, широкополая соломенная шляпа и большой альбом под мышкой. Старик мне очень поправился, я все гадала, что у него в альбоме такое? А старик заметил, как я на него поглядываю, и подошел.
— Как тебя зовут? — спрашивает.
— Алиса.
— А на кого ты похожа?
— На папу.
— Нет, — говорит старик, — ты похожа на маленькую цветную свечку, которую зажгли в темной комнате на новогодней елке.
Я почему-то очень смутилась, а старик опять спрашивает:
— Как ты думаешь, — говорит, — какая птица самая красивая?
— Не знаю, — говорю, — наверное, лебедь?
— Нет, — старик покачал головой.
— Тогда павлин.
— Нет. Никогда!
— Но ведь не попугай же?
Старик смеется:
— Нет, конечно. — А потом говорит: — Самая красивая на свете птица — белая ворона.
Я на папу посмотрела тогда, а он ничего, молчит, слушает старика.
— Почему белая ворона? — спрашиваю.
— А потому, — отвечает старик, — что она исключение. Можно увидеть стаю лебедей, семью павлинов, компанию страусов. Но никто никогда не видел целую стаю белых ворон. Да этого и не может быть. Тогда все потеряет смысл.
Старик выставил вперед бороду и оглядел нас вызывающе. Но мы не возражали.
— Белой вороной нельзя стать по желанию, — воскликнул старик. — Нужно призвание, талант! Белой вороной нужно родиться. Конечно, любая ворона может вываляться в муке, выпачкаться в мелу, выкраситься белилами. Многие обыкновенные вороны так и делают. Но они не белые — они ряженые. И белую ворону можно очернить, но сделать ее черной невозможно. Она белая ворона! Она самая прекрасная птица, потому что ей труднее, чем другим. Она всегда хорошо заметна в любой стае. Поэтому, как правило, становится предметом всяческих охотничьих нападок. Но она гораздо важнее любой вороны в стае. О такой стае говорят: стая, в которой летает белая ворона. По ней одной помнят всю стаю! Но белых ворон обычно недолюбливают.