Сырым и промозглым ноябрьским вечером я приближался к Незерби. От боков моего разгорячённого скачкой коня шёл пар. Я ехал без охраны. Небесный свод раскинулся над дорогой, как перевёрнутая чаша — тёмная посередине и бледно-голубая ближе к горизонту.
Бург Незерби возник впереди тёмной призрачной массой. Я видел дым над ним, слышал лай собак. В этот час люди уже окончили трапезу и укладываются спать. Но я знал, что Риган обычно ложится позже всех. И мне надо было переговорить с ней наедине.
Она удивилась моему позднему визиту:
— Эдгар? Я немедленно велю подать тебе закусить с дороги.
Я поднял руку, останавливая её, сказал, что не голоден и прибыл поговорить с глазу на глаз. Она улыбалась, пока по моему мрачному виду не поняла, что что-то случилось.
— Какие вести я услышу от тебя?
Я протянул ей свиток, с которого на шнуре свисала королевская печать.
— Имя Ги, это ведь по-английски Гай? — спросил я. — Здесь перечислены все его имена: Ги де Шампер, Гай Круэльский, сэр Гай из Тавистока или Ги д’Орнейль.
Пробежав глазами послание, она положила его на скамью подле себя. Казалась спокойной, только руки её чуть дрожали.
— Да, это мой брат. Я не имела о нём известий лет десять. И не ведаю, что он натворил.
— Он личный враг короля Генриха Английского.
Она пожала плечами:
— Слишком громко для простого рыцаря. Хотя... Что ж, Гай всегда был, как говорится, latfo famosus[27].
— И всё же он твой брат! Единая плоть и кровь!
Что-то заплескалось в её тёмных глазах. Уголки губ задрожали.
— Эдгар, я понимаю, что если ты объявишь розыск этого человека... моего брата... ты только исполнишь свой долг. И говорю тебе — делай, что считаешь нужным. Мы с Гаем расстались, когда я была очень молода, а он совсем мальчишкой. Ему тогда было тринадцать, самое время, чтобы поступить на службу и обучение к знатной особе. И Гай в качестве пажа был отправлен ко двору старого Фулька Анжуйского. Более мы с ним не общались. И, помоги мне Боже, я не очень тосковала по нему. Ведь мы никогда не ладили с младшим братом, он дразнил и обижал меня. Почему я ему прощала? Это трудно объяснить. Было в нём нечто... некое дьявольское обаяние... и дьявольское беспутство. И хотя с тех пор, как он покинул Анжу, я не имела о нём вестей, я всегда подозревала, что если ему и суждено как-то проявить себя — это будет недобрая слава.
— Зря ты такого мнения о нём, — сказал я почти зло.
Она выглядела растерянной.
Я подошёл к огню, поставил ногу на край очага и, упёршись в колено ладонями, долго стоял так, не сводя взгляда с языков пламени на сосновых поленьях.
— Я приехал сегодня в Незерби не для того, чтобы спросить, даёшь ли ты, Риган, добро на поимку сэра Гая. Я приехал сказать, что рад, что ты его сестра. Грешник он или святой, бандит или неудачник, но то, что я до сих пор жив и свободен, — это благодаря ему. Гай Круэльский. Я же знал его под другим именем. Помнишь, ты упоминала, что среди ваших имений одно называется Орнейль? Ещё тогда это название показалось мне знакомым. Ги д’Орнейль звался твой брат в Святой земле. И это был лучший рыцарь в свите короля Иерусалимского Бодуэна II. Потом его прозвали Чёрный Сокол. Но расскажу все по порядку.
Я сел подле неё и начал своё повествование.
Ещё когда я только прибыл в Палестину, там много говорили о молодом рыцаре Ги д’Орнейле, которого сам король Бодуэн приблизил к своей особе и которым неизменно восхищался. Он входил в штат личных телохранителей короля, и говорили, что нет лучшего мастера боя на мечах. Рыцарь Ги ведь не просто рубил, когда сражался, он разработал сложные приёмы защиты и нападения, особой тактики боя, и люди думали, что его клинок словно чувствует душу хозяина, зная, как вести атаку. Раньше в поединке на мечах побеждал тот, кто сильнее физически, а теперь воины, учившиеся у Ги д’Орнейля, говорили, что побеждает более искусный и ловкий.
Я в то время очень увлекался воинскими искусствами. Мой Пенда научил меня старому саксонскому бою с секирой, воин-араб тренировал меня в метании ножей, а конной атаке с копьём я обучался у самого великого магистра Гуго де Пайена — командора ордена Храма. С мечом я также упражнялся немало, но то и дело слышал — чтобы познать истинную красоту схватки на мечах, необходимо взять урок у этого отчаянного юнца Ги.
Мне не терпелось с ним встретиться, однако судьба всё время разводила нас. Ведь в Святой земле рыцарь не ведёт оседлую жизнь — приходится то и дело мчаться на север или на юг, нести сторожевую службу в глухих местах, вступать в стычки с неверными. Когда я возвращался в Иерусалим, Ги д’Орнейль оказывался на порубежье, если же я уезжал по делам ордена, Ги возвращался ко двору или сопровождал его величество в поездках.
А потом случилось несчастье. Бодуэн Иерусалимский гостил у графа Моавского, и с ним находился верный Гй д’Орнейль. Граф Моавский устроил охоту для Бодуэна, но во время лова король в пылу травли пересёк границу графства и попал в плен к турецкому эмиру Балоку. Это был огромный позор для всего христианского мира. Позор несколько уменьшало лишь то, что на месте, где схватили короля, произошло настоящее побоище. Охранники его величества стояли за своего сеньора насмерть, и земля была просто усеяна их трупами. Как и трупами турок. Однако следов Ги д’Орнейля не обнаружили. Он просто исчез. Поэтому все решили, что именно он и был тем Иудой, который навёл людей Балока на короля.
В том равновесии сил в Палестине, когда миры христиан и сарацин столь тесно переплетены, предательство — вещь не самая удивительная. И никто не сомневался, что д’Орнейль предатель. Его заклеймили позором и, прокляв, занялись более насущным делом — надо было собирать деньги на выкуп короля и охранять границы его владений.
Почти два года мы ничего не знали о Ги д’Орнейле. Потом король совершил побег из плена и был радостно встречен как христианами, так и своими мусульманскими подданными. Тогда Бодуэн вскользь упомянул, что Ги отчаянно сражался за него, убил немало воинов-сарацин, но в конце концов на него набросили аркан, и эмир Балок велел живым доставить к нему столь искусного воина. Позже стало известно, что Ги принял мусульманство и живёт в почёте у эмира. В любом случае имя его осталось проклятым и люди плевались, вспоминая его.
Прошёл ещё год. До нас дошла весть, что в районе Эдесского графства и земель атабега Алеппо появилась банда, которая совершает отчаянные набеги на караваны. Атабег был в мире с королём Иерусалима и обратился к Бодуэну, прося помочь ему обезвредить разбойников, наносящих его торговле такой урон. Особо он назначил награду за голову предводителя — Чёрного Сокола, как именовали его местные жители. Работа по поимке бандитов всегда выпадала на долю тамплиеров. И магистр Ордена Храма поручил это задание мне.
Я не стал рассказывать Риган, как долго мы охотились за людьми Чёрного Сокола, сколь они были неуловимы и как исчезали, словно растворяясь среди камней Сирии, когда нам казалось, что мы уже окружили их. Но я сказал ей, что мы невольно прониклись уважением к предводителю банды, восхищались его тактикой, ловкостью, отвагой. Мы не стеснялись выражать свой восторг уже потому, что разбойники грабили только купцов-арабов, но ни разу не обидели паломников-христиан. А для нас, христиан Святой земли, это много значило. И хотя мы обязаны были охранять караваны союзников-мусульман, но в душе сочувствовали Чёрному Соколу.
— Но однажды, — продолжал я, — мы всё же столкнулись с бандой и вступили в схватку. Отряд разбойников оказался куда многочисленнее, чем мы ожидали, и они лучше знали местность. Мы попали в западню, оказались окружены. Я видел, как один за другим гибли мои соратники, пока сам не был ранен и не упал с коня.
Очнулся в какой-то пещере. Слабость от потери крови была так велика, что я еле мог пошевелиться. Оставалось лишь неподвижно наблюдать за тем, как пируют разбойники, шумно деля оружие, добытое в схватке.