Я поглядел на мать. Она уже стара, глаза её выцвели, лицо избороздили морщины. Но она по-прежнему стройна, как пламя свечи, и манеры у неё величественные. Люди говорили, что Свейн Армстронг уважал и почитал её поболее иных, преклонялся перед ней. Сам он взял в жёны робкую женщину, хотя и саксонскую принцессу. Но это был не тот брак, какой ему нужен, и люди говорили, что Свейн заглядывался на благородную Гунхильд. Мать всегда была величава и почитаема, хотя и стала женой такого слабого и бесцветного тана, как мой отец, Освин. Пусть это и грешно, но я не вспоминал об отце с почтением, а при его жизни даже стыдился его, маленького, робкого, вечно хлопотавшего над своими овцами, свиньями, коровами. Не удивительно, что, когда в Фелинге появлялся воинственный Свейн, я так и кидался к нему. И если он обращал на меня внимание, у меня просто душа пела. И почему Свейн не увёл мою мать из дома, не забрал с собой? Сделал бы её хоть второй женой, на датский лад. Но нет, моя мать была слишком горда и никогда не пошла бы на это. Она глубоко убеждена, что только венчанная супруга может стать настоящей женой и госпожой в доме.
Но что плохого в старом датском обычае брака без венчания? В былые времена таны держали у себя не одну, а две, три «датских жены», хоть церковь и противилась этому. Но ведь бывает немало причин, по которым мужчина хочет взять в жёны ещё одну женщину, — чувства, зов плоти, необходимость, наконец. Норманны запретили этот обычай, сведя роль «датской жены» до положения обычной наложницы. Ну да норманны много чего навязали нам, и почему это я должен им повиноваться? Вон, у меня самого три жены — всё по датскому праву. Но моя мать настаивает, чтобы я обвенчался с какой-нибудь из них.
Я посмотрел на своих жён. Вот они — все здесь. Я могу взять на ложе любую, какую пожелаю. Они ещё крепки и пригожи. Две родили мне детей — одна трёх девчонок, другая крепкого парнишку, Олдриха. Я бы и не прочь обвенчаться с любой, но обе — дочери простых йоменов, а род из Фелинга слишком славен, чтобы разбавлять его кровь кровью простонародья.
Зато моя третья жена — из благородной семьи. Некогда я просто украл её — уж больно она мне нравилась. Поднялся шум, дело едва не дошло до драки, но, поскольку выкраденная девица была не единственным ребёнком у родителей, дело удалось замять, дав её родичам откупную.
Может, мы и ужились бы, но её лоно оказалось бесплодным, она ни разу не забеременела, и постепенно я потерял к ней интерес. Даже узнав, что она путается с одним из моих людей, я махнул на это рукой. И хотя порой ещё сплю с ней, но венчанной женой и хозяйкой Фелинга никогда не сделаю.
Да, только от нас, мужчин и хозяев, зависит положение женщин. А вот в доме Эдгара Армстронга, хотя жены у него всё ещё нет, всеми делами заправляет его невестка Риган. И чего он не прогонит её — ведь не спит же он с ней? А вот же почитает её, уважает, даром что нормандка. Ему всё едино — что норманн, что сакс. И никто его этим не попрекает. Наоборот, моя мать лестно отзывается — дескать, Эдгар хороший герефа, навёл в графстве порядок...
В чём тут дело? Ведь Эдгар только и печётся о своём золоте. Крестоносец — ха! И хотя я видел, как он упражняется с оружием, но по мне он всё равно не воин. Душится, как женщина, бреется, рядится, как норманн... А ещё эта его учёность! Чуть что, ссылается на труды каких-то бумагомарак и даже смеет утверждать, что саксы не всегда владели этой землёй, а пришли такими же завоевателями, как норманны.
Черт! Как же это вышло, что за какой-то год этот подкупленный норманнами пёс стал самым почитаемым человеком в Норфолке? И даже я то и дело ловлю себя на мысли о нём. Но я-то им не восхищаюсь. Хотя и не говорю это ему в глаза, дабы никто не решил, что я попросту завидую. Но завидую ли я? Я запретил себе об этом думать. Просто мне жаль, что мои надежды на сына Свейна, как на предводителя воинства саксов, не оправдались.
Мне стало невыносимо сидеть у огня, я вышел наружу. Мой дом — Фелинг, усадьба отца, деда, предков. Здесь все, как и положено в богатом бурге. Строения добротны, из толстых брёвен, с крытыми тростником скатами кровли. Саксы говорят: «Мой дом — моя крепость». И свои усадьбы всегда ценят поболее грязных, вонючих городов, куда норманны внесли оживление и где расплодилось столько торгашей и ремесленников. И где те же норманны ввели этот дурацкий закон — гасить вечером по знаку колокола огни, якобы во избежание пожаров. Дурость какая-то, гасить свет по сигналу. А этот новый нормандский закон, воспрещающий саксам охотиться в королевских лесах? Это уже попрание наших старых свобод. Эдгар же говорит, что закон этот принят, дабы уберечь зверя от массового истребления. Словно зверя вообще можно истребить. Тьфу, опять я об Эдгаре.
Я пересёк двор, и меня обдало ледяным ветром. Усадьбу окружал вал с частоколом, по верхам которого шла галерея для дозорных. По лестнице я поднялся на неё. Стоял, вдыхая холодный сырой воздух. Погода соответствовала моему настроению — ветер, снег со льдом. А небо в тучах до самого горизонта, словно кто-то накрыл мир крышкой чугунного котла. И вдаль уходят поросшие тростником и осокой фэны. Унылый пейзаж, оживляемый то там, то здесь группами деревьев. Скука. И лезут всякие мысли — что давно пора начать осушать эти земли, рыть водоотводные канавы, копаться в земле. Как пахотный чёрный человек. А я, Хорса сын Освина, рождён быть воином. А между тем за всю мою жизнь, если не брать в расчёт мелких стычек с норманнами, я так ни разу по-настоящему и не обагрил меч кровью. Живу, как сокол, с которого не сняли колпачок. Ах, встрепенуться бы, взлететь, почувствовать азарт настоящей охоты, ощутить вкус крови жертвы, услышать её крик...
От горестных раздумий меня отвлёк силуэт всадника, появившийся меж зарослей осоки. Я видел на нём чёрный плащ с капюшоном, его лохматого пони, а по посадке определил, что скачет не воин. Кого же это принесло в такое ненастье? А ведь несётся во всю прыть, не опасаясь скакать по гололедице. Меня разобрало любопытство. А потом я узнал его. Это попечитель старой церкви Святого Дунстана — отец Мартин.
Когда я спустился с галереи, привратник уже открывал створку ворот. Священник так и кинулся ко мне, едва завидев.
— Благородный Хорса! Я проскакал много миль и молю о помощи.
Я слушал его сбивчивый рассказ, и у меня отвисала челюсть. Клянусь одноглазым Воданом[51], ну и дела! В фэнах мятеж. И уже не первый день. Саксы с болот восстали против людей алчного Ансельма, отбили их нападение, загнали в топи, скрестили с ними оружие! И возглавляет мятеж женщина, по сути, девчонка, подопечная Ансельма и внучка того самого Хэрварда, о котором я не раз пел песни. Зовут её Гита. А ведь я знал, что она существует, но давно решил, что Гита Вейк ушла от мира, стала затворницей в каком-то монастыре. Она же оказалась новой Боудикой[52] этой земли, и люди готовы сражаться за неё.
— Поначалу Гите и её людям удалось отбиться от людей Ансельма, — говорил священник, не замечая потоков, что текли по лицу. Его капюшон совсем промок, как и борода, но глаза ярко горели. — Я не вмешивался в эту затею, считая, что мне, как духовному пастырю, не пристало воевать. Но вчера из Бери-Сент-Эдмундса прибыл сам аббат Ансельм, и с ним целое войско. Они окружили земли леди Гиты и не скрывают своих намерений поквитаться с мятежниками. Вчера прямо у моей церкви произошла жестокая стычка, и опытные воины аббата разбили отряд мятежников. Те отступили в глубь фэнов, а воины наступают, и не сегодня-завтра они доберутся до Тауэр-Вейк, где укрылась леди Гита со своими людьми. Вот тогда я и решил не медлить, а постараться сообщить саксонским танам, в какой опасности находится внучка Хэрварда.
Я выслушал и внезапно ощутил кипение в крови. Серый хмурый день вдруг засиял для меня яростным светом славы. Восстание! Наконец-то.
Я с трудом перевёл дыхание.
— К кому ты уже обращался, поп?
52