Когда появилась Гита, я больше не думал об Элдре. Жена Альрика дала ей переодеться в одно из своих одеяний, из сукна песочного цвета. До этого я видел Гиту только в широких тёмных одеждах наподобие монашеских. Сейчас же она показалась мне такой светлой, лёгкой. У ворота платье было украшено коричневой вышивкой, а её светлые распущенные волосы стекали по спине, как блестящее серебро, красиво стянутые вокруг лба тесьмой с узором. Дух захватывало, настолько красивой она мне показалась. Я видел, как она о чём-то переговорила с Элдрой, как они рассмеялись. И тогда я окликнул её, жестом предлагая занять место подле меня, она пожала плечами, улыбнулась, но пошла за Элдрой и села между ней и старым Торкелем. Услужливо подложила старику каши в миску. А как раз напротив неё сидел Эдгар. Этот волк не сводил с неё глаз, был серьёзен, только судорожно глотнул, когда она робко улыбнулась ему.
Я же злился. Наверное, поэтому и пил так много. Замечал, что гости в Ньюторп все пребывают. Приехал толстый Бранд, стал что-то объяснять Эдгару, говорить о самоуправстве Ансельма, который в каждую саксонскую усадьбу послал людей и следил, чтобы никто не смел примкнуть к восставшим. Не смел — ха! Этот боров отлично знал, что у них была возможность перерезать глотки воинам Ансельма, но нет же, они не желали кровопролития, послали выборных к аббату, желая уладить дело миром. Словно это было ещё возможно. Трусливые псы!
Я вновь пил. У меня начало шуметь в голове, но от этого словно бы стало легче. И всё же весело мне не было. Ко мне подсел Утрэд, рассказывал, как ему удалось тогда прокрасться сквозь лагерь Ансельма, как он спешил, пробираясь по дороге из фэнов, бежал так, что почти не зяб в мокрой одежде. А потом неожиданно встретил Эдгара с его людьми, и ему дали тёплую одежду, горячее питьё, лошадь, а потом он повёл всех прямой дорогой к Тауэр-Вейк. Я слушал Утрэда, пил с ним, чокаясь так, что эль выливался из чаш, стекал по пальцам. Или это было вино... тёмное, сладкое. У меня кружилась голова, в ушах стоял гул. Я грыз олений окорок, давился им. В какой-то миг различил лицо отца Мартина подле себя. Схватил священника за бороду, силился сказать, что не сбеги он... Вот тогда бы Гита Вейк была бы уже моей, и я бы не сидел с ней сейчас за столом, а на правах мужа и господина мял её нежную плоть, ощущал бы ртом вкус её кожи... познал бы жар её лона...
Я не знаю, о чём я подумал, а что сказал вслух священнику. То ли он оттолкнул меня, то ли я сам упал лицом на стол... в мягкий соус, которым был залит стоявший передо мной окорок.
...В какой-то миг я пришёл в себя. Ещё плохо соображая, отодрал голову от жаркого, в котором лежал. Кто-то тут же убрал от меня блюдо, кто-то пытался помочь встать, поддерживал под локоть. Я оттолкнул услужливую руку, огляделся. В зале было уже полутемно, пламя в очагах догорело, лишь кое-где по обугленным поленьям всё ещё пробегали язычки пламени. И в этом неровном свете я различил утомлённых челядинцев Альрика, убиравших со стола остатки трапезы, вытиравших столешницу пучками соломы. Самих хозяев в зале не было, но многие гости, как и я, позасыпали за столом. Кто прикорнул, растянувшись на скамьях, кого-то слуги укладывали на соломе вдоль бревенчатых стен. Меж ними лежали и огромные миролюбивые волкодавы Альрика. Я заметил Утрэда, который спал, обняв такое вот лохматое чудище. Увидел и отца Мартина, узнал его по тёмной рясе с крестом на груди, слабо светлевшим в отблесках огня. Священник спал среди прочих на соломе, удобно устроив голову на толстом брюхе Бранда, и ему даже не мешал громогласный храп тана. Я вспомнил, о чём говорил отцу Мартину. Если бы он не ушёл из Тауэр-Вейк, то Гита была бы моей... Гита. Где она?
В голове у меня гудело. Я потряс ею, борясь с мучительным похмельем. Заметил прислужника, сливавшего из кубков остатки эля в одну чашу, и, когда тот хотел выпить, успел выхватить её у него. Но едва стал пить, как увидел Гиту... Увидел их.
Странно, что я не заметил их сразу. Они сидели на прежних местах, недалеко от очага, и я видел их силуэты, чуть склонённые друг к дружке через столешницу. Они разговаривали и, казалось, не замечали ни меня, ни слуг, вообще никого. Я не мог разобрать, о чём они говорили, лишь через гул в голове слабо улавливал их голоса. Но вот Гита протянула руку через столешницу, и Эдгар поймал её, страстно поцеловал. Он не отпускал девушку, смотрел на неё. Она на него. Я видел её нежный профиль на фоне огня, видел эту блестящую волну волос, стекавшую по спине, по плечам... Я смотрел на неё и не мог насмотреться. И, понимая, что теряю её, я хотел выть.
В горле у меня вспух ком, дыхание остановилось, я лишь хрипел, а силуэт Гиты будто таял, расплываясь в мутной, блестящей мгле. Слёзы. Я был пьян. Я был несчастен. И слёзы заливали мои глаза, лицо... Я еле смог различить, как она поднялась... они поднялись, как он обошёл стол и их тени слились в одно... обнялись. Даже эта короткая ласка превращала их в единое существо.
Я сидел, как остолоп, видел, как мой ненавистный враг, этот Эдгар, счастливчик Эдгар, уводит Гиту, как они поднялись по лестнице и вошли в какой-то покой. Слабо стукнула дверь.
Я вздрогнул, но остался сидеть. Как долго? Я не ведал.
Кто-то вновь брал меня под локоть:
— Благородный Хорса, давайте я вам помогу. Извольте встать, я вас отведу, соломки взобью...
Итак, я буду спать среди собак и пьяных. Я — герой осады Тауэр-Вейк, не щадивший даже жизни собственного сына. А она... А он... Почему всё достаётся ему?
И я взревел.
Испуганный слуга так и отскочил.
Я встал, наваливаясь на столешницу, попытался перелезть через неё.
— Все дьяволы преисподней!
Я искал свою секиру. Где она? Её не было рядом. Но не беда — на стенах среди охотничьих трофеев там и сям висели скрещённые копья и боевые палицы. А там, у очага, мерцает лезвие старинного боевого топора. Я кинулся к нему, топтался прямо по спавшим под стеной, спотыкался. Похоже, я наступил на благородного Бранда сына Орма. Он хрюкнул, стал подниматься.
— Белый дракон! Белый дракон! — вопил спросонья, отталкивая меня.
Я всё же сорвал топор со стены. Отпихнул цепляющегося за мои колени Бранда, мельком заметил перепуганное лицо отца Мартина. Кто-то из челядинцев пытался удержать меня, вырвать оружие.
Я ревел и так размахивал топором, что они поспешили отскочить. Залаяла какая-то собака. Я же ни на что не обращал внимания, спотыкаясь и расталкивая пытавшихся меня удержать, кинулся туда, где на верхнюю галерею вела лестница. Падал на ней, цеплялся за перила.
Наверху я вихрем пронёсся по галерее к той самой двери, толкнул её и навалился всем телом. Дверь была заперта изнутри.
— Эдгар! Открывай, нормандский пёс! Открывай, или я вышибу дверь и размажу топором твою проклятую стриженую голову.
Я с размаху всадил лезвие топора в доски и ощутил, как задрожало древко в моих руках и удар отозвался до плеч.
— Открывай, подлый соблазнитель саксонских невест!
На меня навалились сзади, кричали. Я расшвыривал их, как вепрь разбрасывает собак на охоте. Вновь и вновь вонзал топор в доски двери. Краем глаза увидел появившегося на галерее Альрика, на ходу накидывавшего тунику. Снизу по лестнице огромной тушей поднимался Бранд. Но мне было не до них. Я вновь ударил. Лезвие вошло в доски, полетели щепы. Я не успел его вырвать, когда Альрик сзади набросился на меня. И Утрэд откуда-то появился, повис на плечах.
И в этот миг дверь распахнулась. Я увидел Эдгара, раздетого по пояс и с мечом в руках.
— Какого дьявола, Хорса!
— Какого дьявола? Да отпустите меня! Я должен размозжить голову этому паскуднику, соблазнившего принадлежащую мне девицу.
Меня по-прежнему держали, но настала тишина. Я слышал клёкот в собственной груди. Глядел на Эдгара и, обладай мой взгляд смертоносной силой, от него не осталось бы и тени. Как же я его ненавидел! Ненавидел эти узкие синие глаза, эту прядь волос на лбу, этот надменный подбородок. Я видел мускулы его груди, рук и испытывал почти волчье желание впиться в них зубами, загрызть его.