— Разве я чем оскорбила вашу светлость, если вы сразу заговорили о непочтительности? Или вы хотите грубыми речами вынудить меня ответить вам так, как требуют моё достоинство и положение? В таком случае я постараюсь игнорировать ваше немилостивое обращение.
— Я разговариваю с тобой так, как женщина с положением имеет право говорить с потаскухой, родившей в блуде. Ты... Ты и твоё отродье...
В этот миг дитя, напуганное моей резкой речью, сморщилось, побагровело и разразилось отвратительным визгом. Саксонка лишь что-то негромко сказала Адаму, и он стал вертеть девочку в руках, подбрасывать. Сама же она продолжала править лодкой. Я могла оставить их, но её пренебрежение задело меня.
— Ты много вообразила о себе, саксонская сучка, — я нервничала, дёргала поводья, и смирная белая кобылка подо мной тоже стала волноваться. — Ты так ведёшь себя, словно считаешь ниже своего достоинства беседовать с женщиной, у которой хотела украсть мужа.
Гита Вейк неожиданно подвела лодку к берегу и, удерживая её шестом и глядя мне в глаза, заговорила:
— Не делает вам чести, леди Бэртрада, обращаться со мной таким образом. Свою чашу унижений и горечи я и так испила сполна. И ваши речи не могут причинить мне большей боли. Лучше мы сейчас расстанемся, и я больше не буду вспоминать о ваших злых словах, а вы не станете думать, что, оскорбив меня, сможете вернуть себе супруга.
Я буквально задохнулась от злости. Дёрнула повод, почти задрав голову лошади. Та взбрыкнула, забила передними копытами, фыркала, тряся головой. Я же онемела от её намёка и никак не могла заговорить. Конечно, в графстве не было тайной, что мы с Эдгаром не ладим. Но нет большего унижения, чем если об этом напоминает соперница.
Она же продолжала:
— Вам не стоит думать обо мне, госпожа. Ведь вы его законная жена, вы его семья и судьба. Поэтому любите его, сделайте счастливым, будьте его другом и помощницей. И тогда мир и покой вернутся в ваш союз, вы родите ему сына...
И эта змея ещё смела попрекать меня бесплодием?!
— Молчи! Это от тебя-то мне выслушивать советы? От тебя... родившей моему мужу это жалкое существо!
Я ощущала такую боль, глядя на дочь Эдгара! О, как же в единый миг я возненавидела этого ребёнка! Ребёнка, которому Эдгар даровал имя своей матери, признал своим, ни на миг не думая, какое это оскорбление для меня. Этого ребёнка не должно было быть.
И, с силой сжав бока лошади, я послала её вперёд. Она заржала, сделала скачок, как раз когда саксонка оттолкнула лодку от берега. Передние копыта лошади ударили о днище лодки почти возле самого ребёнка.
Треск, крик, всплеск воды, холод воды... Лодка вмиг погрузилась, все попадали в ручей. Но я удержалась в седле. Лошади здесь было по грудь, я же лишь намочила ноги и подол юбок, когда, развернув её, заставила по откосу выбраться на берег. Отсюда, с высоты своего седла, я наблюдала, как остальные барахтаются в воде.
Гита, перво-наперво, выхватила из воды отчаянно верещавшую и захлебывающуюся дочь. Прижала и, подняв повыше, выбралась на берег, одной рукой держа девочку, другой цепляясь за кусты. Ах, какая жалость, что ручей не так и глубок. Я бы сейчас вмиг могла избавиться и от соперницы, и от её отродья, да и от Адама в придачу. Ведь Адам так кричал и барахтался в воде, что, будь там хоть немного глубже, он наверняка бы захлебнулся. А так он всё же сумел ухватиться за протянутую Гитой руку, и она стала вытягивать его, другой рукой прижимая к себе дочь.
При этом она что-то говорила спокойным ровным тоном. Адам перестал биться, залез на откос, даже принял из рук Гиты сестру. Гита повернулась ко мне. Фурия, настоящая фурия! Её шаль сползла, влажные пряди прилипли к лицу, а глаза... Клянусь верой, они уже не казались мне бесцветными — они словно алели, такой в них светился вызов.
Но мне ли бояться её? Облепленную платьем, обременённую детьми. Попросту драная мокрая кошка. Видел бы сейчас Эдгар свою распрекрасную Фею Туманов.
Я громко засмеялась. Но следующее произошло в мгновение ока. Гита, оставив обоих детей на склоне, молниеносно выхватила из воды длинный шест, замахнулась... Меня оглушила резкая боль от удара по лицу, я охнула, стала опрокидываться, упала. Моя лошадь кинулась прочь, а я лежала плашмя, растерянная, ощущая во рту привкус крови. И вдруг опять тупая боль и даже нехватка воздуха, когда саксонка, навалившись сверху, прижимая шест поперёк моего горла, надавила им так, что я почти не могла вздохнуть. Видела над собой её искажённое яростью лицо. И задыхалась, задыхалась... Сейчас в моём горле что-то хрустнет, сейчас я умру...
Я наконец смогла вздохнуть. Похоже, эта безумная всё же опомнилась, ослабила давление.
— Слушай ты, нормандская змея, — услышала я над собой её почти спокойный голос. — Если ты ещё хоть раз попытаешься причинить зло моему ребёнку... Если ты хоть приблизишься к ней... Клянусь кровоточащими ранами Христа, я уничтожу тебя. Я сделаю так, что тебя затащат в болота, и никто не узнает, в какой трясине покоится тело ублюдочной дочери короля.
Надо мной совсем близко её бешеные светлые глаза, налипшие на лицо пряди. Стыдно признаться, как я тогда испугалась. Даже заплакала. А ведь она уже отпустила меня, отошла. Я же скулила, как собака... побитая собака. Машинально оправила свои мокрые, задравшиеся при падении юбки, попыталась сесть.
Сквозь растрепавшиеся волосы и пелену слёз я видела, как саксонка берёт белую кобылу под уздцы и выводит её на тропу. Затем она села в седло, кликнула Адама, приняла у него своё промокшее и плачущее дитя и помогла мальчишке взобраться на круп позади себя. После этого пустила лошадь крупной рысью — и вскоре они исчезли за кустами.
«За кражу чужого коня полагается...» — вдруг совсем не к месту вспомнилась мне фраза из судебника. Почему же не к месту? Гита Вейк украла мою лошадь. Более того: совершила на меня разбойное нападение. Я могу заявить на неё в суд графства. Да я... Какая же я дура!..
Я завыла в голос от боли, беспомощности и унижения. Мне хотелось кататься в грязи и рвать на себе волосы.
Как я могла позволить так поступить с собой, так опозориться?! А ведь я была достаточно сильной женщиной и всегда носила за поясом небольшой меч, которым неплохо умела пользоваться, но о котором вмиг забыла от страха. Да и что, спрашивается, вынудило меня уехать в фэны вот так, без охраны? Все эти разговоры, что под рукой моего мужа земли в Норфолке стали безопасны... А вот на меня напали! Напала известная мятежница Гита Вейк. Нет, я непременно подниму такой скандал... Вот только если бы не Адам. Он-то скажет, что именно я напала на них. Хотя кто ему поверит?
Я знаю кто. Эдгар. Поверит не мне, а этой сучке Гите Вейк и своему пащенку.
Я немного успокоилась, но, ощупав себя, снова заплакала. Эта разбойница изувечила меня! Моё горло было ободрано и распухло, наливались синевой скула и веки, губы были разбиты в кровь, и два передних зуба шатались. Мои мелкие, жемчужного блеска зубки!..
Не стану рассказывать, как долго я, растерзанная, грязная и продрогшая, добиралась домой, как встретила какого-то фэнлендца на пони, какой униженной чувствовала себя под его удивлённым и жалостливым взглядом. По моему приказу он доставил меня в Гронвуд, где меня не осмелились ни о чём спрашивать, просто обхаживали, лечили, ублажали. Но я ненавидела эти участливые взгляды, ненавидела причитания Маго, ненавидела даже своё избитое отражение в зеркале. Все эти примочки пока мне мало помогали, а опухшая десна и расшатанные передние зубы просто пугали. Пречистая Дева, смилуйся, верни мне мою красоту!
Когда меня переодели, подлечили и припудрили, я выслала всех вон. И почти до темноты просидела в соларе над гобеленом. Втыкала иголку в вышивание так, словно пронзала сердца тех, кого ненавижу. Раз... и я пронзила сердце проклятой Гиты... Два — и на острие иглы сердце визгливой малышки. Ещё — и повержен Эдгар. Ещё вонзила — и пусть истечёт кровью сердце Адама...
Внезапно нечто, происходящее во дворе, привлекло моё внимание. Там кто-то окликал Адама по имени. Неужели змеёныш осмелился вернуться? Я распахнула ставень и в сгущающемся сумраке увидела мальчишку, останавливающего у крыльца угнанную сегодня белую лошадь. Он бросил поводья слуге, стал подниматься по лестнице. Почему-то я была уверена, что мальчишка сейчас придёт ко мне.