На глаза моментально наворачиваются слезы. Я не смогла спасти сестру даже в чертовом сне. Не смогла до неë добраться. Не смогла хоть как-то облегчить её страдания.
Но тут мой слух улавливает кое-что интересное. Что никак не ожидала здесь услышать. Я шла на звук шуршания карандаша об бумагу. Мое любопытство подогревало ещё и то, что я точно понимала из чьей комнаты оно разносилось, так как дверь была открыта.
Комната Кирпича не отличалась ничем от других спален охотников. Минимум мебели, выкрашенные серой краской стены и отсутствие окна. Он сидел на тщательно заправленной кровати, держа на коленях небольшой блокнот, вырисовывая четкими штрихами что-то на бумаге.
Очень хотелось рассмотреть поближе, но с моего расстояния я ровным счётом не видела ничего, прячась за углом дверного косяка.
— Я не люблю, когда за мной подглядывают, — сказал охотник бесстрастным голосом, не отрываясь от своего занятия.
От его внезапных слов и от того, что была замечена, подпрыгиваю на месте. Моя фигура неуверенно показалась в проёме двери.
— Ты громко дышишь. И шаркаешь. — Ответил он на немой вопрос как меня заметил.
Наверное, стоит уйти. Мне нужно уйти. Не хотелось нарушать столь интимный момент. Но, кусая губы и перекатываясь с ноги на ноги лишь пару секунд, неосознанно переступаю порог комнаты.
Кирпич прервался, осмотрел меня с ног до головы, сканируя своим безразличным взглядом и видимо не найдя ничего интересного, продолжил накладывать штрихи.
— А ... А что ты рисуешь?
Ответа не последовало.
— Можно посмотреть?
И уже не дожидаясь ответа, шагнула вперед, нагло всматриваясь в его творение. На постели Кирпича лежало с десяток вырванных листов из блокнота на которых было изображено одно и то же лицо. Молодая женщина с высоким пучком на голове, чье лицо обрамляли выбившиеся из причёски прядки волос, смотрела на меня знакомыми глазами. Тот же разрез глаз, тот же глубокий молчаливый взгляд, что не желал рассказывать о своих чувствах, хороня их глубоко в себе каждый новый день.
— Кто это?
Он не обязан был мне отвечать, не обязать потакать моему любопытству и вообще впускать в свою комнату посреди ночи. Однако не заставив меня ждать ответил:
— Мама.
Бесстрастно, без намеков на эмоции, но почему-то пробирающий до самых мурашек. Ведь любой внимательный человек в показном спокойствии мог заметить брешь.
Ты можешь не признавать, скрывать свою боль от посторонних, от себя. Но правда всё равно будет лезть со всех щелей. Её нельзя будет замаскировать даже самой прочной монтажной пеной. Однажды, раздастся крик. Твой крик. Крик утраты или обиды, который необязательно выражать словами. Достаточно карандаша и небольшого клочка бумаги.
— С ней что-то случилось?
Кирпич ответил коротким кивком головы, не отрываясь от своего занятия.
— Болезнь?
Никакой реакции на мой вопрос. Становилось неловко.
— Она... Умерла? — мой голос дрожал, но почему-то сейчас мне захотелось услышать охотника. Услышать именно его крик, его историю. — Я не хочу тебя заставлять рассказывать об этом. Ни в коем случае. Просто говорят, если кому поведать о своей боли, то станет легче.
Чушь собачья. И словно читая мои мысли Череп спросил, не поднимая головы:
— И тебе стало? Легче. Когда ты рассказала о сестре?
Соврать - дать надежду. Бессмысленную, но такую желанную, что ноющая боль утихнет в груди и прекратить выть раненным зверем. Сказать правду - продолжать жить и дальше с незримой раной, что никогда не затянется. Даже на несколько минут, пока ты говоришь о ней, веря, что ещё чуть-чуть, пару секунд, несколько слов и станет легче.
Глубокий вдох.
— Нет.
Ну вот, сказала, правду. Кому-то стало легче? От гребанной правды не становится легче. Становится горько, обидно. Но ты готов услышать еë вновь. Ты принимаешь еë какой-то бы она не была. И пытаешься справиться с ней, принять. Попробовать даже жить. Без тени и прикрас. Но так правильно. И не понимаешь тех дураков, что готовы слушать ложь, день ото дня, натягивая фальшивую улыбку. Готовить, выходя из дома заготовленную фразу "Всё хорошо. Все в порядке", отмахиваясь ими от людей и от себя самого. Ведь за пластырем, что ты наклеиваешь каждый новый долбанный день, все равно свежая рана.
— Спасибо, что не солгала.
Я теряю дар речи от его слов и продолжаю почему-то стоять посреди его комнаты, как вкопанная. Но Кирпич решил проблему за меня и слегла похлопал по одеялу напротив себя. Когда я села на его кровать, он закрыл и убрал блокнот оставив на незаконченном рисунке, вложенный карандаш.
— Не думай, что мы похожи. Наша боль от утраты - не похожа. Ты горюешь по умершей сестре, потому что не смогла еë спасти. А я - потому что сам убил еë. Маму.
Комок из вопросов встал посреди горла. Слишком личных, что побоялась спугнуть охотника своими эмоциями и предпочла действовать подобно ему - замереть. Словно нахожусь со зверем в клетке. Одно неверное движение, и он либо набросится, либо сбежит.
Он осмотрел меня с прищуром, и увидя на моём лице такое-же тотальное спокойствие, спустил еле заметный выдох. Он взял паузу, переварить информацию мне. Подобрать слова ему. Охотник потянул за резинку, стягивая её, и концы его волос еле коснулись плеч.
— Родители часто ссорились, потому что отец пил. Доходило даже до затяжных запоев. Он бывало засыпал на полу в прихожей, вваливаясь в дом из последних сил посреди ночи, храпя как свинья, да и вел себя так же. За всё детство у меня нет ни одного светлого воспоминания о нём. — Он запустил пальцы в волосы и слегла оттянул за корни, отрезвляя себя небольшой болью от таких противных воспоминаний о прошлом. — Мама твердила каждую ночь, целуя меня перед сном, что он изменится, одумается. Но становилось хуже. Отца уволили с работы, он пропивал сначала свои деньги, потом их общие сбережения, пока не дошло до того, что из дома стали пропадать вещи. Мама увядала каждый день на глазах. Пропал тот живой огонёк в глазах, но она всё равно продолжала улыбаться, по крайней мере пока я на неë смотрел.
— Но почему твоя мама просто не развелась и не ушла вместе с тобой от отца?
Кирпич взглянул на один из рисунков, разбросанных на кровати, и провел указательным пальцем по лбу женщины, словно разглаживая морщинку.
— Она была слишком наивна.
Повисло молчание, неловкое и тяжёлое. Кирпич ушёл глубоко в свои мысли, всматриваясь в нарисованный им же портрет. И я не смела его трогать. Решила дать ему время самому нарушить эту тишину, когда он будет готов.
— Мне было одиннадцать, когда мама пропала из дома на несколько дней, а вернулась другой: бледной, с красными глазами. Помню, что больше я не просил целовать меня перед сном, потому что еë объятия были слишком холодные. Я пытался поговорить с отцом в моменты его короткой трезвости. Но бесполезно. Мама каждый день ходила счастливая. Начала снова краситься, надевать красивые вещи. Она расцвела. Но это была уже не моя мама.
Кирпич достал из заднего кармана зажигалку. Маленький огонёк завораживал, он долго играл с ним, подносил к нему листок с рисунком, проверяя как близко надо поднести, чтобы языки пламени зацепили портрет.
— Однажды, после школы, я пришёл домой и первое, что услышал это громко работающий телевизор на полную громкость. Подумал, что отец опять напился и уснул в гостиной. Но когда я зашёл туда, увидел совсем другое. Мама впилась в его шею, и пила его кровь держа отца на весу так легко, словно он ничего не весит. Заметя меня, она просто отшвырнула его подальше, улыбнулась и спросила проголодался ли я после школы. Я не боялся еë. Знал, что она мне ничего не сделает. Но понимал, что этот больше не моя мама.
Пламя лизнуло угол листка, и бумага моментально загорелась. На секунды огонек поглотил портрет, оставив после себя маленькую горстку пепла. Охотник перешел к следующему рисунку.