И я когда еще подходила, то сразу поняла, что что-то плохое случилось, потому что там пахло не так, как раньше. Я же говорю, что у меня весь тот день с запахами связан. И еще как-то похоже было, будто уже это было — извините, я путано пишу. И я вспоминала, где так пахло — а потом вспомнила. Так в деревне было, когда мы к дедушке ездили. Мы тогда перед домом остановились и еще удивились, что нас никто не встречает, во двор зашли, а потом за сарай, там гудело, ну, и я сунулась, вместе с родителями. А там дедушка только-только кабана заколол, и лампу паяльную разжигал, папа тогда еще даже рассердился, что без него дед управился, мол, подождал бы меня, я бы помог. А дедушка сказал тогда, что и сам еще может любого кабана завалить, не хуже чем фашиста, тем более таким ножом, что от фашистов ему достался. Ну, так вот и пахло там тогда, за тем сараем, точно, как и здесь — тяжелым таким. Кровью пахло. И парным мясом. И еще вроде, тем самым, «креативом», короче. И тоже меня никто не встречал — как и тогда, в деревне. А Тарас Николаевич должен был бы. У меня даже ноги задрожали, и я сама не знаю, почему я туда пошла. А потом я увидела Ваську и сразу поняла, что с ним все плохо. Потому что Васька раздирал своими лапами Тараса Николаевича, и мне стало ясно, что он взбесился. Наверное, Тарас Николаевич забыл клетку закрыть, у него это как-то раз было уже, тогда для него все хорошо кончилось, ну а в этот раз — нет… Васька его просто на лохмотья порвал, там все во внутренностях было, и в том, что во внутренностях, и самое страшное — Тарас Николаевич, он все еще живой был. Я это точно видела, потому что он голову ко мне повернул, и глазами моргнул. Рот раскрыл — будто сказать мне что-то хотел. А Васька тогда его лапой к полу прижал и давай его за лицо кусать. Примостился как-то поудобнее, а потом нажал своими громадными желтыми клыками — там что-то хрупнуло, и Тарас Николаевич обмяк, а я поняла, что Васька его загрыз до смерти.
Я сама не знаю, как тогда не закричала, наверное, побоялась его внимание привлечь, просто попятилась, только он все равно меня заметил и уставился на меня своими глазищами, не моргая. Я еще вспомнила, как Тарас Николаевич всегда говорил: «…вот Катя, смотри — у больших кошек, как и у людей, зрачки круглые, а большинство авторов все время пишет про щелевидные. Это только у твоей Мурки такие…».
Так вот, Васька смотрел на меня, а на усах у него была запекшаяся кровь Тараса Николаевича, и он даже ее не облизывал, а только на меня смотрел, смотрел, будто оценивал. Ну, вот тут я не выдержала, конечно, и закричала. И побежала от Васьки по коридору, даже не глядя, куда бегу, лишь бы подальше, а вокруг опять пахло — свежими опилками с манежа и вообще всем этим цирковым запахом. И я бежала, и визжала, и боялась оглянуться, потому что точно знала, что Васька бежит за мной и сейчас догонит меня и разорвет.
И когда я увидела впереди «Митрофана» — я обрадовалась, потому что хоть кто-то из взрослых появился, пусть даже и пьяный, как обычно. А то, что он пьяный — так это было понятно, потому что он всегда пьяный, когда не выступление. Его все время хотели уволить, но не увольняли никак, потому что он, как сам говорил, «лучший коверный отсюда и до Урала». Он и сейчас пьяный был, видно, сразу после вчерашнего выступления пить начал, шатался, и даже не переоделся — так и шел в своих громадных клоунских ботинках, шаркая и загребая ими, даже грим с лица не смыл, только я все равно к нему помчалась, визжа во все горло: «Дядя Сеня, дядя Сеня!» Потому что его так и зовут, а «Митрофан» — его афишное имя. И только когда я подбежала к нему поближе, я увидела, что у него очень странный грим. И хоть сзади за мной гнался Васька, я все же остановилась, и тогда увидела, что дядя Сеня — не такой. Он обычно делает себе широкий красный рот до ушей, и в этот раз он себе его тоже нарисовал, только краска была, ну… очень похожая на… кровь…. А потом он раскрыл рот — и он у него по-настоящему разошелся до ушей — и стало видно, что это не рот, а такая громадная рваная рана. И глаза у него были жуткие: мутные, блеклые, и — неживые. Он заковылял ко мне, вытягивая руки, и я поняла, что он меня сейчас схватит. Повернулась — и увидела, что метрах в трех от меня сидит Васька, весь уже напружинившийся и готовый к прыжку, а еще я поняла, и обрадовалась, что это мне снится, и просто надо проснуться, пока меня не схватил «Митрофан» или не прыгнул Васька. Я всегда просыпалась, когда мне кошмары снились — за самое мгновение до того, как упаду, или меня схватят во сне, поэтому закрыла глаза и попробовала «вынырнуть». Только оно не «выныривалось», и вообще, не было похоже на сон, поэтому я глаза открыла — чтобы как раз увидеть, как Васька прыгнул. Ему, в общем-то, три метра, как Мурке — тридцать сантиметров. Он и дальше прыгает, и выше, особенно когда через горящий обруч. И я подумала, что это все же сон — потому что как во сне надо мной проплыло белое пушистое Васькино брюхо, медленно, плавно… а потом кончик его хвоста больно ударил мне по глазам, и я очнулась. А за спиной загремело, я оглянулась через плечо и увидела, как Васька сбил с ног дядю Сеню-«Митрофана», и рычит, и рвет его задними лапами, совсем как Мурка мою ногу, когда играет. А дядя Сеня… он даже не делал попыток хоть как-то отбиться от Васьки, а смотрел на меня и тянулся свободной рукой ко мне и все разевал и разевал свой страшный широкий рот, и щелкал зубами, а его клоунские ботинки все скребли и скребли по линолеуму, как у робота, хоть Васька его уже почти пополам перервал, а так ведь не бывает. Я тогда поняла, что случилось что-то совсем плохое… и, наверное, с Тарасом Николаевичем тоже такое случилось, и мне стало страшно, что здесь, в цирке они все такие стали. Поэтому, когда в коридоре появился Виталик, весь белый, как мел, а с ним Мурат из пожнадзора, я попятилась ближе к Ваське — я уже его не так боялась, как людей, или кто они теперь. И даже когда он меня позвал, я только головой помотала и еще дальше за Ваську отошла — он как раз с «Митрофаном» покончил, так же, как и с Тарасом Николаевичем. Он, по-видимому, уже понял, куда надо укусить, чтобы эти дергаться перестали, он вообще очень умный, Васечка.