— Но сейчас я хочу все исправить. Если ты простишь меня… Сейчас я могу быть с тобой, только с тобой, — он глубоко вздохнул и сказал: — Я хочу развестись и жениться на тебе.
Но эти слова не произвели того эффекта, на который он рассчитывал. Лариса посмотрела на него, и глаза ее по-прежнему были холодны и пусты.
— Если бы я услышала это тогда, восемь лет назад, я бы, наверное, с ума сошла от счастья. А сейчас… Поздно.
— Ну почему? — это не укладывалось у него в голове. — Ведь всего час назад все было в порядке! Нам с тобой было хорошо, и…
— Это так… Вроде сна. Не на самом деле…
— Не понимаю, — медленно сказал он.
Лариса вздохнула:
— И не поймешь. Я не выйду за тебя замуж, Андрюша.
— Почему? — сдавленным голосом спросил он.
Она улыбнулась, печально и безнадежно:
— Поздно.
Он начинал злиться, но изо всех сил старался оставаться терпеливым:
— Я не понимаю. Теперь нам же ничего не мешает…
— Мешает. Я не могу.
— Что?
— Не ты — я не могу с тобой быть, — тихо повторила она. — Я даже не знала, что обида до сих пор не прошла. Когда у нас все началось снова… Все наши последние встречи меня все время что-то угнетало. А увидев этот снимок, я вдруг поняла… Себя поняла, понимаешь? Все встало на свои места. Просто каждый раз, когда я вижу тебя, когда ты ко мне прикасаешься, я невольно, неосознанно вспоминаю твои тогдашние слова, и мне больно. И хочется причинить такую же боль тебе… А что же за жизнь у нас с тобой тогда получится?
Он горько усмехнулся:
— Поверь, мне сейчас ничуть не легче.
— Верю, — тихо сказала она. — Верю, но это ничего не меняет.
— Что же нам теперь делать?
— Не знаю, — она устало опустила голову. — Наверное, расстаться. Ты же видишь, мы все равно не можем быть вместе. Только окончательно измучаем друг друга. Любая мелочь будет напоминать мне, что… Будет вызывать такие вот сцены.
Они сидели рядом на диване, совсем близко, и оба знали, какая пропасть пролегла между ними.
Совсем стемнело, и слабенькая полоска света, пробивавшаяся с террасы в кабинет, не могла рассеять темноту.
— Может быть, все-таки пойдем поужинаем? — нерешительно спросил Андрей.
Лариса невесело усмехнулась:
— Какая уж тут еда. Отвези меня, пожалуйста, домой.
— Прямо сейчас?
— Да.
Он взглянул на светящиеся стрелки наручных часов:
— Уже поздно, почти час ночи. Может быть, Все-таки останешься? Хотя бы до утра…
— Я хочу домой, — бесцветным от усталости голосом сказала Лариса.
Когда после тряски в пригородной электричке и давки в метро Владик наконец добрался до дома, стрелки часов уже подходили к восьми.
Матери не было. Он прошел к себе наверх, закрыл дверь и бросился на диван лицом вниз. Хотя занавески были задернуты, солнечный свет все равно проникал через светлую ткань, даже в углах не оставляя спасительного полумрака. В июне дни в Москве долгие, сумерки настанут только часа через два… Если бы он ослеп! Зачем ему солнце и лето, если все кругом — вранье, сплошное вранье! Иллюзия. Все только притворяется хорошим, только кажется. И люди, и сама природа. Везде обман, ни на что нельзя полагаться. Солнечные лучи ласкают тело, а потом у забывшего осторожность человека появляются страшные ожоги, и кожа вздувается пузырями и облезает, и приходит боль, страшная боль…
За окном слышались раздражающие звуки стройки, — какая-то компания купила соседний дом и начала переоборудовать его под свои нужды. Компания, видно, торопилась: строители работали с раннего утра до позднего вечера, почти без перерывов. Обычно он пропускал эти звуки мимо сознания, а теперь стук и лязг словно впивались в его мозг, крутили и вытягивали, и невозможно было выносить это дольше… Он протянул руку, нащупал валявшийся на полу рядом с диваном плеер и швырнул его в окно. Звякнуло разбитое стекло, посыпались осколки. Но облегчения этот жест не принес.
Боль нарастала. Это была уже почти физическая боль, невыносимо саднило в груди, ком подкатывал к горлу и стало трудно дышать.
Владик поднялся, двигаясь как сомнамбула, спустился вниз. Работы на стройке вдруг прекратились. В неожиданно наступившей тишине казалось, что каждый звук — даже звук шагов — усиливается, эхом отдаваясь в громадной пустой квартире.
Владик прошел на кухню. В раковине скопились немытые с завтрака тарелки, на плите — засохшие пятна убежавшего кофе. Всякими модными кухонными прибамбасами пользовалась мать, а отец не любил кофеварку и делал себе кофе по утрам в старенькой медной джезве. При мысли об отце лицо Владика болезненно скривилось, как от удара…