Многие умерли в эту осень.
Умерла Ольга Берггольц. Я стоял у ее гроба, с красно-черной повязкой на рукаве, видел перед собою Розена, седого, чистого, в хорошем костюме, в добротных ботинках, привезенных из Франции или из Швеции. Я видел Ольгу Берггольц — без признаков какой-нибудь, когда-то бывшей жизни на одутловатом, оплывшем, умершем еще до наступления клинической смерти лице. Блокаду сняли, врагов победили, но вскоре после того возникла блокада вокруг каждого человека, если человек чувствовал, мыслил, страдал. В блокаде оказались души, взыскующие чистого воздуха правды. Душа Ольги Берггольц, перетруженная в ленинградскую блокаду, не вынесла новой блокады. В конце наших пятидесятых, начале наших шестидесятых в общественной атмосфере поотпустило, души начали отходить. Но мало-помалу опять прихватило, забрежневело, и Ольга Берггольц стала пить, то есть учинила над собой замедленное самоубийство. Она умерла лет пятнадцать тому назад...
Вокруг ее гроба в гостиной Дома писателей блокада сомкнулась железным кольцом. Сновали шпики, кудрявый Борис Павлович, резидент, чему-то улыбался, разговаривая со стукачами. Зеленоватый с похмелья обкомовец К. курил сигарету за сигаретой. На улице маялась милиция. Все чего-то боялись.
Берггольц хоронили на Литераторских мостках, на Волковом кладбище. Покуда предали земле, много всего наговорили, вне связи с тем, что выставили в гробу, — останками. Правда, жал на педали Федор Абрамов, это еще в Доме, в узком кругу своих. Советская дама, зампред горисполкома, щебетала, не заботясь о том, какие слова прощебетаны ею, будучи совершенно уверена, что всякое слово в ее устах — благо для слушателей. Выступали от рабочих, еще от кого-то.
Над могилой прочел стихи на смерть поэта Глеб Горбовский, нашел единственные слова, как будто услышанные оттуда сверху.
Актер Е. читал стихи Ольги Берггольц. Я знал, что, выполнив поручение, Е. пойдет обедать в Дом искусств с изрядно потрепанной балериной и будет думать о волоокой юной пианистке. Актер Е. озабочен тем, каковы его шансы на выборах в местком Ленконцерта, сохранит ли он за собой пост председателя. Если сохранит, то наконец-то выбьет квартиру, а если нет...
Автобус с гробом Ольги Берггольц ехал через сумеречный, присыпанный снегом, накормленный, напоенный, но все равно заключенный в блокаду город. У входа на Волково кладбище стояли люди с блокадным выражением на лицах. Они подчинялись какому-то насилию, даже не зная, какому.
И мертвая Ольга Берггольц подчинялась насилию. Ей лучше бы лечь вместе с теми, кто слышал ее в войну, в ту блокадную зиму, когда слова происходили из сердец. Но ей почему-то не разрешили лечь туда, где ей уготовано историей место. Ее — мертвую — не пустили к любившим ее — живою — на Пискаревское кладбище, привезли на Волково, к Блоку, Глебу Успенскому, Леониду Андрееву... У нас хоронят не по родству душ, а по табели о рангах.
Все было кощунственно на этих похоронах, на этом кладбище: и выступающие по той же табели, и безмолвная — от скорби и сознания совершаемого кощунства — толпа, и парижская дубленка Розена, тоже сказавшего слово, и лицо Макогоненко, бывшего мужа Ольги Берггольц, округлое, сытое, благообразное...
Когда покончили с этим делом, ко мне подошел юноша и сказал:
— Извините... Мне показалось, что что-то не так. Не те люди выступали. Не те слова говорили. Извините... Я посторонний. Я просто люблю стихи.
Улыбался чему-то, разговаривая со стукачами, Борис Павлович. Неподалеку от только что насыпанной могилы Ольги Берггольц сидела на собственной могиле каменная актриса Тиме...
Где-то вокруг всего происходящего — противоестественного — железным обручем сомкнулась блокада. Обруч блокады я чувствовал внутри себя. Сыпал снежок. Что-то было не так.
Все было не так.
Доктор Г-ч сидел за столом, слегка седой, чуть-чуть красноносый, в платочке в горошек, повязанном вокруг шеи поверх докторского халата. Доктор был в движениях плавен, округл; как личность закончен, завершен. Его большой, очерченный по лекалу нос являлся доминантным признаком завершенности образа.
Вообще, носы самоценны. Недаром же Гоголь придал носу Ковалева статус суверенного персонажа. Носы несколько поперед каждого из нас, уважаемые коллеги: сначала нос, потом человек имярек. Например, про украинцев сказано: «хохлы дубоносые», то есть сперва хохлацкое упрямство, а за ним все другие национальные признаки. Носы, как люди, бывают большие и маленькие, нахальные и робкие, глупые и умные, повадливые и застенчивые. Нос — удостоверяющий штемпель на лице человеческом. Румпель. Паяльник. Рубильник. Руль. Форштевень.