На дворе установилась хорошая зима.
Умирающего Володю Торопыгина отвезли в больницу, для чего-то заключили в гипс. Был у него в палате, пожал ему руку, может быть, в последний раз. Уйдя из больницы, чувствовал с особенной остротою присутствие жизни в себе.
Из Афганистана привезли 2000 гробов. За что убиты эти мальчики? Они погибли, «выполняя интернациональный долг». Кто отдаст долг их матерям?
Антон Григорьевич Афанасьев прислал мне с Алтая, из Карамышева, полушубок. Впервые мне стало тепло на морозе.
Вчера вел литобъединение в «Авроре», студию рассказа. Читал В., новенький, не обкатавшийся в лито, с каким-то дефектом в глазу, с высоким лбом, мягкими белесыми волосами, кандидат математических наук. С математической скрупулезностью он вычислял в своем сочинении психологические мотивировки поступков подопытных экземпляров: папа, дочка, любовник дочки. В. делал срезы в исследуемых им экспонатах, не проявляя при этом эмоций, возможно, и не имея их. Сочинение В. — не акт творчества, а решение уравнения, определение неизвестных, с единственным ответом, без вариантов. Ну что же, дадим дорогу в литературу и математику. Гранин тоже пишет по правилам математики и ни разу пока что не ошибся.
После обсуждения, приватно, я посоветовал В.: «Не обижайтесь на меня, не сочтите меня циником, мой вам добрый совет — перемените вашу еврейскую фамилию на какую-нибудь простую, вам будет легче печататься». В. поблагодарил, так и сделал. (Забегая на четырнадцать лет вперед, скажу, что нынче В. печатается в элитарном журнале, в первом ряду. Может быть, он бы и вернулся к своей родовой фамилии, но уже нельзя: замечен, занесен.)
Вел переговоры с Ч. о моем увольнении из журнала. Ч. сказал, глядя на меня, как на несмышленыша, с некоторым даже сочувственным любопытством: «Тебя не отпустят. С журнала добровольно никто не ушел».
Идет конференция молодых. Рассказ прочел Сергеев, с подстриженной бородкой, в очках, похожий на присяжного поверенного, увлекающийся Марком Костровым. Рассказ такой: в некое озеро опускается прозрачный шар, в шаре два гуманоида. Первыми инопланетян повстречали местные охотники, один простой человек, егерь, другой директор совхоза. При встрече выявляется, насколько представителям двух миров свойственно что-нибудь человеческое, то есть, кто, собственно, «гуманоиды», мы или они. Инопланетяне в этом смысле оказались наивно безупречными, как в рассказе Достоевского «Смешной человек». Впрочем, наш простой человек, егерь, легко находит с ними общий язык; директор совхоза ни в зуб ногой, решительно негуманоид.
Посылка в рассказе Сергеева мне представляется ложной: апологетическое отношение к «простому человеку» — первая заповедь соцреализма (критический реализм тоже в этом переусердствовал) — обыкновенно в миру оборачивается раздором. Это сознавал и чувствовал Чехов, об этом его рассказ «Новая дача», да и в других рассказах тоже... Марк Костров ухмыляется в бороду где-нибудь на болоте — над теми и над этими, усвоил себе местоположение лешего-подстрекателя. На его век болота хватит, и есть кому уши развешивать.
Прочел рассказ Моргун, с редкой русой бородкой, голубоглазый, длинного роста, в джинсах, акселерат. Рассказ — «Соблазнитель» — о том, как студент, совершенно мне не знакомый по моему студенческому опыту, с японскими аппаратами, записями и пр., с внутригрупповым сексом, соблазняет одногруппницу и по своей доброте женится на ней и тотчас трагически осознает совершенную ошибку. Моргуна я одобрил.
Олиферовский, издерганный, желчный, закончивший технический вуз, хочет писать, как Андрей Белый, как Андрей Битов...
Я говорю... Ах, боже мой, чего я только не говорю...
Был у Алексея Алексеевича Ливеровского. Ему надо выставлять на испытания собак: ирландского сеттера Уверь и русскую гончую Радоль. «Увку пора выводить в люди, Долька разжирела, как порося».
Химик Ливеровский борется против употребления дыма при копчении колбас. В дыму содержатся канцерогенные вещества. Обработка продуктов должна производиться жидкостью «Вахтоль», разработанной лабораторией, возглавляемой Ливеровским.
Ливеровский написал книгу для детей о собственном детстве — в состоятельной семье, до революции, на даче у моря. Его книгу не принимают к печати. Дело в том, что в книге Ливеровского сочувственно рассказывается о «барчуках»; последнему разрешалось сочувствовать «барчукам» графу А. Н. Толстому, после него никому.