— Вы все — пьянь. Вы не писатели, не художники, не архитекторы, а просто пьянь.
Я ей вежливо возразил:
— Почему вы кричите? Я — главный редактор журнала «Аврора».
— Вы все главные редакторы. Вы — пьянь. Вася! — крикнула она бармену. — Дай этому пьянице бутылку!
Ничто не предвещало мира нашему мужскому кумпанству, нервы были раздражены. В какой-то момент я нарушил смолоду взятое нами с Конецким правило прибедняться, плакаться друг другу в жилетку, обличать систему, порядки, начальников, баб, заодно и собственную подлую натуру, самоуничижаться. Неожиданно для Вити я высказал ему самое обидное, непрощаемое:
— Ты зря прибедняешься. Ты, в общем, счастливчик. Тебе в жизни повезло, совершенно заслуженно.
Во взятой Витей хамской манере он выставил меня из своего номера. Я даже обрадовался: пьянка прервалась, слава те, Господи! Я улегся спать, на что-то надеясь, то есть надеясь на завтрашний день как мой день. Витя сделал мне милость, что выгнал меня, сам бы я не ушел.
И вот тут-то... Впрочем, во всем этом, если хорошенько поискать женщину, можно ее найти... Тут ко мне в комнату ввалился Житинский — парламентер, носитель доброй воли. Подсластил пилюлю:
— Знаешь, Глеб, конечно, Виктор Викторович тебя умнее, но ты его мудрее.
Ну что же, недурно, мой мальчик, далеко пойдешь. Следом приволокся Виктор Викторович. Мы с ним с омерзением обнялись, стали клясться друг другу, не веря ни клятвам, ни в наше якобы общее прошлое, ни, тем более, в настоящее и будущее. Что-то связывало нас с Конецким, и эти путы хотелось нам разорвать, но они все держали, не распутывались.
Мы сели в машину, долго ехали. Я был во хмелю, мне нравилось ехать, рулить, казалось, что все очарованы тем, какой я хороший водитель: вот еду ночью, выпивши, по скользкой дороге и как точно вписываюсь в повороты, выключаю дальний свет, когда кто-нибудь едет навстречу. И не гоню.
В каком-то месте нас обогнала желтая машина ГАИ, дали знак остановиться. Подошел инспектор, открыл дверцу моей машины, вынул ключ зажигания. Строго спросил:
— Почему виляете? (Я же вписывался). Дохните! Пройдемте со мной в машину.
Я прошел. Конецкий с Житинским остались на обочине в «Жигуле», без ключа. На посту было трое гаишников. Я им сказал, кто я таков, что я их всех троих подпишу на журнал «Аврора», что мы напишем в журнале об их отважной ночной службе. Гаишники помалкивали, слушали, протокол не писали. Рассматривали мои международные права. Я им заливал, что ездил в Варшаву, Берлин. В Варшаву ездил, Берлин приврал.
— В машине остался сидеть мой друг, знаменитый писатель Конецкий, — охмурял я гаишников, — он капитан дальнего плавания, только что вернулся из Антарктиды (что так и было).
Лица гаишников приняли неслужебное выражение.
— Куда же вас ночью понесло?
— Мы поехали за водкой, надо было отметить встречу с другом, вернувшимся из дальнего плавания.
— Какая же водка? Все закрыто. Приехали бы к нам, мы бы вам помогли.
Фантастика: подвыпивший водитель приехал на пост ГАИ за водкой. И ему помогли...
Один лейтенант спросил у другого лейтенанта:
— Ну что, отпустим Глеба Александровича?
— Отпустим.
Меня отпустили. Два моих товарища вдрызг замерзли в железной коробке. В самом деле захотелось выпить. Как говорят, снять стресс...
В Америке избрали президентом Рейгана. Я не знаю и знать его не хочу; это — антимир. У нас свалили Косыгина, поставили премьером Тихонова, его одногодка, такого же старца. Тихонов настолько стар, что, кажется, в нем угасло все; новый премьер вне телесности, духовности, восковая фигура. Сегодня он говорил речь, с хохлацким выговором. На самый верх путем длительного отбора выходят представители «южнорусской» породы — «днепропетровский период русской истории». Единственный человек наверху, умеющий говорить по-русски, был Косыгин, но мне ничуть не жаль с ним расстаться.
Вчера было 7 ноября. Утром все видели по телевизору морды наших вождей. Огородные пугала стояли на трибуне Мавзолея. Не решился выйти вперед к барьеру наш премьер Тихонов. Он еще не прижился, не понял, для чего это все, можно ли ему занять место Косыгина.
Праздник невозможен в нашей стране, в ней что-то глубоко трагически неладно. Все держится на пафосе, на лозунгах, на пустых словах. На штыках. В эпоху Брежнева, Тихонова, Романова остались одни символы чего-то несбыточного: беззаботности, удачи, могущества — воздушные шарики, безвыигрышные лотерейные билеты, стальные громады ракетоносцев. Для чего-то вывезли на парад чушки ядерных ракет.
И все же хорошо, что праздник, можно не ходить в присутствие, не вести публичную жизнь, просто сидеть дома, писать то, что меня увлекает в мир чистых высоких страстей — документальную прозу о хлебе насущном.