Мы принялись согласно курить, вычиркивая спички друг для друга.
— Не я отказал Абрамову, — оправдывался передо мною Е., — за мной стоят другие люди. Об этом знают в ЦК. Он приводит тот же список, что и Солженицын, когда говорит о надеждах русском литературы. Я ему предлагал ввести в этот список Михаила Алексеева, Калинина, ну, Закруткина, он отвел, ладно... Розова... Он отказался. Он думает, что если ему дали Государственную премию, это значит, что ему теперь можно все. Он чуть-чуть сверх меры развязал язык. А там наверху понимают наоборот: премия налагает дополнительную ответственность. Лауреат премии говорит уже не только от себя...
— Вся эта история очень огорчительная для всех нас... — Сказав слово «огорчительная», я тотчас вспомнил подобные ему выморочные актерские словечки: «волнительная», «блистательная»...
— Да... — Е. сделал скорбную мину.
Секретарь обкома А. сложил руки таким образом, чтобы в пригоршнях поместился его живот. Он подтягивал живот кверху, живот уныривал вниз. Борьба, то есть игра с животом, доставляла радость секретарю обкома, ему нравился собственный живот.
Он стоял во главе стола длиною в десяток метров; у стола сидели писатели. А. держал в руках хорошо вызревшую дыню живота, говорить ему не хотелось. Слова не связывались в сознании одно с другим. Язык поворачивался с затруднением. А. вышел к писателям, явил себя — именно это он переживал в данный момент: значение происходящего, явление себя собственной персоной отягощало его рассудок. Главное, можно было и не говорить.
А. помолчал, что-то сказал необязательное, кажется, о том, что надо усилить идеологическую борьбу.
— В связи со смягчением международной обстановки ужесточается идеологическая борьба. Конфронтация снимается, борьба обостряется...
Кажется, он сказал это... Нечто подобное в свое время высказывал товарищ Сталин. А. лениво упомянул об этом, как о само собой разумеющемся. Сказал от себя, затем перешел к приготовленному тексту:
— У нас хорошие перспективы. Контрольные цифры за пятилетку выполнены. Мяса на складах достаточно. Молока мы получили несколько меньше, чем рассчитывали, но, в общем, хватит. Планы жилищного строительства несколько сокращены, но кое-что удалось отстоять. Мы будем строить, не снижая темпов. У нас хорошее настроение. Мы надеемся, что и писатели на своем съезде проявят себя, как подобает ленинградцам, организованно, дисциплинированно.
На улице было морозно. Мороз вымораживал из ушей услышанное в обкоме. Мороз был ядрен. У памятника Ленину перед Смольным снимались на память приезжие люди.
«Водка, что ли, еще? и водка! Спирт горячий, зеленый, злой... Нас мотало в попойках вот как: с боку на бок и с ног долой. От Махачкалы до Баку луны плавают на боку...» Стихи Бориса Корнилова, первого мужа Ольги Берггольц, убиенного где-то на этапе по пути в лагерь, цитирую по памяти, часто приходят на память: сядешь выпивать и вспомнишь.
Потребление водки в больших количествах (или коньяку) — одна из обязанностей номенклатурного человека, будь то завсектором литературы в обкоме, инструктор горкома или второй секретарь (первый, третий) правления писательской организации. Водка (коньяк) — фермент государственной, общественной, творческой жизни и международных сообщений. Опоенный у нас, обалдевший американский поэт Рид Уитмор по возвращении в Америку чистосердечно рассказал в статье об этом русском пьянстве, которое необоримо, подобно наводнению в Санкт-Петербурге.
Кстати, вчера, в предновогоднюю ночь, циклон пригнал в устье Невы длинную волну. Вода в Неве поднялась на один метр восемьдесят шесть сантиметров выше ординара. Вода с мелкими льдинками выплескивалась через парапеты на набережные. Это было в ночь, а днем река налилась синевой. Фиолетово-синяя река и того же цвета небо, и воздух тоже фиолетово-синий. Навальный ветер с моря. Утром шел дождь. Смыло снег с мостовых и панелей, на газонах обнажилась трава. 31 декабря 1975 года вокруг стало как в марте... Таков наш город, у нас все не как у людей.
Окно в Европу?.. Петр окно прорубил, и уже можно было высунуться наружу, до Европы, казалось, рукой подать... Нынче до того помутнело это наше окно, затянулось паутиной, задернуто шторками, забрано решетками, что и носу из него не высунешь. Приспичит взглянуть на Европу, езжай, парень, в Москву...
— Все-таки не Торжок, — сказал про наш город третий секретарь У. Я тотчас подхватил:
— Несколько западнее Торжка.