Выбрать главу

Однажды преподаватель военного дела подполковник Черномыз при перекличке обозвал Балцвиника Полувеником, так и сказал: «Студент Полувеник»... Разве же это не смешно?

Еврейского вопроса в нашей молодости не было, поскольку изучаемый нами научный коммунизм не давал евреям права на нацию; познания на бытовом уровне почитались пережитком для шептунов. Когда же евреи, при содействии Советского Союза, создали собственное государство Израиль, то и сделались нацией — наконец-то! у них появились все общности, им стало можно уехать в свое отечество на еврейскую прародину — ну, не сразу, не всем... Можно и не ехать, живя в Стране Советов, сказать про себя: я — еврей. Или лучше: мы — евреи! Страной Советов для чего-то обозвал Россию наш великий Алексей Максимович Горький.

Однажды в Москве я зашел в редакцию журнала «Юность», открыл дверь одного из кабинетов, в кабинете сидели лица одного... этнического типа (психического склада). Прочитав некоторую оторопелость на моем русском лице, один из них представился: «Да, мы — евреи!»

Так возник еврейский вопрос на моем мысленном горизонте, довольно зауженном — ведь суженном: я учился в сталинские времена.

1976

Союз писателей отличается от других сообществ изобилием в нем личностей неординарной широты.

Захожу в кафе Дома писателей. За столом сидит Щ., простирает ко мне свои широкие объятия. Сообщает, что начал свой трудовой путь в одиннадцать лет, подручным плотника, в том же возрасте приохотился пить. Стал классным плотником, пил, пьет, написал две книги, принят в Союз писателей, защитил кандидатскую диссертацию, вскоре защитит докторскую.

— Ко мне придет девушка, — поделился со мною своей радостью Щ. — Она была девственница, целка. Подарила мне это дело. Ей двадцать три года. Я ей благодарен. Благодарность такое чувство: лучше быть кому-нибудь благодарным, чем внушать благодарность к себе. Если бы я мог, то я бы одел ее в мех, бархат и жемчуг.

Будущего доктора филологических наук переполняло великодушие. Он великодушно посоветовал мне:

— Ты пиши про лося. Я у тебя читал про лося. Ты лося понимаешь. У тебя чутье, как у лося, на кончиках пантов. Ты не пиши про это, про футбол, про греблю, это все х—ня. У тебя про лося я прочитал и помню. Так мог только ты написать.

— У лося нет пантов, — скромно заметил я. — И я не писал про лося.

— Ну, все равно, про кого-то писал, про рогатых...

Щ. уронил на лоб седые кольца кудрей. Серебряные кольца. Он велел принести десять бутербродов с икрой, бутылку коньяку и бутылку шампанского.

Сажусь к тетради после проигрыша на биллиарде. Всякий проигрыш нехорош. Правда, на этот счет придуманы ободрения: «За одного битого двух небитых дают». «Побежденные должны молчать. Как семена». Однако лучше бы выиграть. Хотя и переживание поражения преходяще. Множество раз в моей жизни я позволял кому-нибудь или чему-нибудь меня победить. Утешался, умывался, даже думал, что унижение очищает меня. «Ничего, я споткнулся о камень, это к завтрему все заживет».

Идя на малые, легко заживляемые поражения, можно незаметно проиграть всю кампанию — с самим собой. Вот я отпустил удила, теряю в себе писателя. Не пишу. Играю на биллиарде. Получаю зарплату. Я — второй секретарь. Работаю над заказанной статьей «Как мы пишем». А мы никак не пишем. И это в порядке вещей, само собой разумеется: секретарь на службе, у всех на виду. Покуда я сидел в своей норке (до сорока четырех лет, подолее Ильи Муромца), никто не изливал на меня потоки чувств, оценок, похвал, упреков. Никто не становился в позу по отношению ко мне, и у меня была моя единственная поза.

Вот стал в позу поэт 3., рыжий, поддатый, хватал меня за грудки, приговаривал:

— Хочешь, я дам тебе по харе?! Чего ты такой важный?! Ты там наверху. А я драл ваш Питер в нюх. Я русский рязанский парень. А ты жидам продался. Ну скажи, почему? Почему ты написал о Шукшине, а сам с ними? И нашим, и вашим... Это Ваське Белову можно. Но он не будет, ему не нужно. А ведь ты не Куприн... Ты скажи, почему ты из себя кого-то строишь? Почему ты там наверху? Я русский парень, рязанский. Я уеду из вашего Питера. Я драл его в нюх.

Я смотрел в глаза рыжему поэту 3., в маленькие, близко друг к другу посаженные, бессмысленно напряженные пьяные глаза и не находил в себе ни одного слова для ответа. Я понимал, что поэт в чем-то прав, но мне была безразлична и неприятна его правота. Найти в себе мою правоту, опереться на нее, собраться с силами, вспомнить слова для ответа мне не хотелось. Рыжий порывался взять меня за горло, душить, я ему не давал, в этом состояло наше равенство, общность психического склада. В другое время рыжий бывал тише воды, ниже травы, воспевал в стихах те же сельские адаманты, что и его земляк Есенин.