Не отвела я свой холодный взгляд от лица парня. Я впитывала его удивление, восторг, страдание, безумные надежды. Я вся была во власти упоительного ощущения.
Иорам пробормотал:
— Вы не должны, госпожа Гонен…
— Хана. Можешь называть меня просто — Хана.
— Я… я вас уважаю и… уважаю — это не совсем точное слово, хотя… чувство уважения и… глубокого внимания…
— Почему ты извиняешься, Иорам? Ты мне нравишься. Это вовсе не грех — нравиться.
— Вы заставляете меня испытывать чувство сожаления, госпожа Гонен… Хана… Я не буду больше говорить, чтобы потом не жалеть об этом. Извините, госпожа Гонен.
— Говори, Иорам. Я не уверена, что тебе придется жалеть о сказанном.
И тут вдруг вмешался Яир. Сквозь зубы, перемалывающие кукурузные зерна, он процедил:
— Сожалеют — это англичане. В Войне за Независимость они были на стороне арабов, а теперь они сожалеют — в нашу пользу.
Иорам сказал:
— Госпожа Гонен, здесь я должен свернуть направо. Я хотел бы, чтобы вы забыли все, что я наговорил, и прошу у вас прощения.
— Подожди, Иорам, одну минутку. У меня к тебе есть просьба…
Яир:
— Когда мы были в Холоне, еще жив был дед Залман, он объяснил мне, что у англичан — холодная кровь как у змей.
— Да, госпожа Гонен, исполню с удовольствием.
— Мама, что это значит? Что у змей холодная кровь
— Это значит, что кровь у змей не теплая. Холодная Иорам, ты так мил. Я хотела бы попросить тебя..
— Но почему же это так? Почему у змей кровь теплая? Почему у всех людей кровь теплая, кроме англичан?
— Скажите, что вы не сердитесь на меня, госпожа Гонен. Возможно, я молол чепуху…
— Сердце разгоняет кровь и нагревает ее — так у людей и у некоторых животных. Подробно я не смог это тебе объяснить. Не мучай себя, Иорам. Когда я была молодой, в твоем возрасте, и у меня были необъятные силы для любви. Мне бы хотелось с тобой еще поговорить — сегодня или завтра. Яир, помолчи минутку, хватит приставать и теребить меня. Сколько раз говорил тебе отец, что нельзя перебивать других. Сегодня или завтра Иорам, — об этом я и хотела тебя попросить. Я должна поговорить с тобой. Мне хотелось бы кое-что тебе посоветовать.
— Я никого не перебивал. Может быть, Иорама. Но это он перебил меня.
— Не стоит мучить себя, Иорам. До свиданья. Я вовсе не сержусь, Иорам, да и ты не сердись на себя. Я уже ответила, Яир, что так это в природе. Не все в мире можно объяснить: «как», «где», «что», «почему», «зачем». «Если бы бабушка крылья имела, орлом в поднебесье она бы взлетела». Когда отец вернется домой — получишь все объяснения, ведь твой отец умнее меня и знает про все свете.
— Нет, он не знает про все на свете. Но если он не знает, то говорит мне, что не знает, никогда не говорит, что он знает, но не может объяснить. Так на свете не бывает. Все, что знаешь, можно объяснить. Я закончил.
— Ну и слава Богу, Яир.
Мальчик выбросил кукурузную кочерыжку. Осторожно вытер салфеткой свои ладошки. Терпеливо снес обиду. Молчал. Не ответил даже на мой панический вопрос — не забыли ли мы выключить газ перед уходом. Я не выносила эту его упрямую гордость.
В клинике мне пришлось силой усадить его в зубоврачебное кресло, хотя он и вообще-то не противился лечению. С тех пор, как Михаэль объяснил ему, какой вред наносят здоровью испорченные зубы, Яир проявлял явное стремление к сотрудничеству с врачами. И врачи не переставали удивляться. Более того, бормашина и прочее медицинское оборудование вызывали у мальчика пристальный интерес, который был мне ненавистен: пятилетний ребенок, наслаждающийся зубной болью, вырастет отвратительным человеком. Я презирала себя за подобные мысли, но не могла от них избавиться.
Пока врач занимался зубами Яира, я сидела на низкой скамеечке в коридоре и пыталась привести в порядок свои мысли, которыми я собиралась поделиться с Иорамом Каменицером.
Сначала я намеревалась вырвать у него ту самую исповедь, которая так отягощала его душу. Я знала, что легко достигну своей цели, и это вновь доставит мне удовольствие от ощущения своей силы, которая не оставила меня полностью, хотя Время и ополчилось против нее, в клочья разрывая ее своими бледными, неумолимыми пальцами и безостановочно подтачивая ее.
А затем, когда Иорам будет полностью в моей власти, я собиралась убедить его, что жизненный путь, который он избирает, должен обрести другое направление: иначе оворя, я хотела соблазнить его карьерой поэта, к примеру, а не школьного преподавателя Библии. Так сказать, перетянуть его на противоположный берег. В общем, в последний раз изгнанная принцесса подчинит себе последнего Михаила Строгова, возложив на него высокую миссию.
Кроме нескольких слов участия, обращенных к Иораму, никаких других действий я предпринимать не собиралась, потому что он — юноша чувствительный, и потому еще, что не нашла я в нем ни волшебной гибкости и силы, ни всплеска той внутренней энергии, которая затопляет все существо.
Но понапрасну я строила планы. Парень так и не исполнил своего обещания, данного впопыхах: он просто пришел меня навестить. По-видимому, я нагнала на него такого страху, что он не сумел справиться с ним.
В том же месяце в одной из захудалых газет были печатаны стихи Иорама о любви. В отличие от предыдущих его стихотворений на сей раз он осмелился упомянуть определенные части женского тела. Речь шла о супруге Потифара, обнажающейся, чтобы соблазнить Иосифа-праведника.
Господин и госпожа Каменицер были немедленно вызваны к директору средней религиозной школы, где учился Иорам. Стороны пришли к соглашению, что скандал можно будет замять при одном условии: юноша закончит учебный год в школе ультрарелигиозного кибуца на юге страны. Все эти подробности я узнала спустя некоторой время. Да и стихи о страданиях Иосифа-праведника попали ко мне позднее. Я получила их по почте, на конверте мое имя было написано квадратными печатными буквами. То была выспренная, цветистая поэма: вопль измученного тела, задрапированный рифмованными строчками.
Я признала свое поражение. Иорам пойдет учиться в университет, а затем будет преподавать Библию и иврит — поэта из него не выйдет. Возможно, при случае станет старательно нанизывать рифмы, например, на обороте разрисованной открытки, которую он пошлет на к Новому году. И мы, семейство Гонен, пошлем ему ответную открытку с пожеланиями Иораму и его молодой семье. Присутствие Времени неизменно: застывшее, высокое, прозрачное присутствие, не выказывающее своей любви ни к Иораму, ни ко мне, не сулящее нам ничего хорошего.
По сути все предопределила истеричная госпожа Глик. Перед тем, как забрали ее в больницу, она во дворе налетела на юношу, разорвала на нем рубашку, ударила его по щеке, наградив такими прозвищами, как «прелюбодей», «подглядывающий в замочную скважину», «гнусные г лаза».
Но именно я потерпела поражение. Это была моя последняя попытка. Однако холодная предопределенность оказалась сильнее меня. Отныне я позволю себе держаться на поверхности. Плыть по течению. Не низвергаться потоком. Покориться.
XXXVII
На следующий день, к вечеру, когда я купала Яира, мыла ему голову, в прямоугольнике двери появился худой запыленный человек. Из-за плеска воды, из-за болтовни Яира я и не слышала, как он вошел. Он стоял в носках на пороге ванной. Наверно, несколько минут стоял он так и наблюдал за нами, пока я заметила его и испустила низкий вопль удивления и трясения. Ботинки свои он снял в коридоре, чтобы вносить грязь в дом.
— Михаэль, — собиралась произнести я с легкой улыбкой, но это имя вырвалось из гортани с рыданьем.
— Яир. Хана. Добрый вечер вам. Рад видеть вас в добром здравии. Мир вам, мои дорогие. Я вернулся.
— Папа, ты убивал арабов?
— Нет, сынок. Напротив. Еврейская армия меня чуть было не погубила. Потом расскажу. Хана, вытри ребенка и одень его, пока он не простудился. Вода уже остыла.