После праздника Михаэль отнесет рукопись машинистке, и та перепечатает ее набело. Затем он передаст свое исследование на суд крупных геологов. Михаэлю предстоит защищать свою диссертацию в открытой научной дискуссии.
Он намеревался посвятить свою работу памяти дорогого Иехезкиэля Гонена, человека требовательного к себе честного и скромного: памяти его надежд, его любви, его преданности.
В те дни мы распрощались с моей лучшей подруго Хадассой и ее мужем Абой. Аба послан на два года в Швейцарию экономическим советником. Он заверял нас, что в душе ждет того дня, когда министерство назначит его на должность, соответствующую его способностям, которая позволит ему находиться в Иерусалиме а не носиться по чужеземным столицам, как мальчик на побегушках. Кроме того, он не отбросил весьма соблазнительной идеи — оставить государственную службу и на свой страх и риск окунуться в мир бизнеса.
Хадасса сказала:
— Ты тоже будешь счастлива, Хана. Я уверена в этом! Придет время, и вы достигнете поставленной цели. Михаэль — парень работящий, а ты всегда была умной девочкой.
Расставание с Хадассой и ее слова сильно взволновали меня.
Я плакала, слушая Хадассу, заверяющую меня, что и мы добьемся своей цели. Неужели все, кроме меня, со временем живут в мире со своими стремлениями, усилиями, настойчивостью, амбициями и успехами? «Одиночество», «отчаяние» — эти слова я не употребляю. Я ощущаю притеснение, унижение. Что-то гнетет меня. Какой-то обман. Надувательство.
Когда мне было тринадцать лет, Иосиф, мой покойный отец, предупреждал меня: гнусные мужчины-обманщики сладкими речами заманивают женщин, используют их, а затем бросают на произвол судьбы. Он сформулировал свою мысль таким образом — раздельное существование двух полов вносит сумятицу в мировой порядок, увеличивая зло. Потому мужчины и женщины обязаны приложить все усилия, чтобы смягчить последствия этой сумятицы. Я не была использована, развратным, грубым мужчиной. Я вовсе не противлюсь существованию двух разных полов. Но обман состоялся. Унизительное надувательство.
Езжай себе с миром, Хадасса. Почаще пиши Хане в Иерусалим, в далекую Палестину. Наклей побольше красивых марок — пусть мои муж и сын порадуются. Поведай мне в своих письмах о горах и о снегах. О кабачках в заброшенных хижинах, рассыпанных в долине, ветхих хижинах, чьи двери на ржавых петлях с силой раскачиваются ветром. Мне все равно, Хадасса. В Швейцарии нет моря. Мои «Дракон» и «Тигрица» отдыхают в сухом доке на островах Сен-Пьер и Микелон. Моряки растеклись по долинам, охотясь за девушками. Я не завидую, Хадасса. Я не причастна. Просто я отдыхаю. В Иерусалиме все еще моросит мелкий дождь.
За десять дней до Песаха наш сосед господин Глик умер от внутреннего кровоизлияния. Мы с Михаэлем пошли на похороны. Ультрарелигиозные евреи, торговцы с улицы Давид Елин, возбужденно говорили на идиш об открытии в Иерусалиме некошерной мясной лавки. Худой кантор в черном прочел заупокойную молитву над раскрытой могилой, и небо в ответ разразилось ливнем. Госпожа Доба Глик нашла забавным это сочетание — дождь и заупокойная молитва, а посему залилась хриплым смехом. Господин Глик и его жена Доба не имели ни детей, ни родственников. Михаэль им ничем не обязан. Но обязан он быть верным принципам и натуре своего покойного отца Иехезкиэля. Поэтому он взял на себя заботу о похоронах. С помощью тети Жени ему удалось устроить госпожу Глик в пансионат для престарелых, страдающих хроническими болезнями. В тот самый пансионат, где тетя Женя работала врачом.
На праздники мы отправились в Галилею. Нас пригласили в кибуц Ноф Гарим — на праздничную трапезу вместе с мамой и семьей брата.
Подальше от Иерусалима. Подальше от глухих переулков. Подальше от ссохшихся на солнце пожилых религиозных женщин, похожих на злых птиц, восседающих на низеньких скамеечках и озирающих все вокруг пристально — будто перед ними раскинулась бескрайня степь, а не выморочное захолустье.
Была весна. По обочинам шоссе пробивались полевые цветы. Стаи перелетных птиц текли в безбрежных голубых просторах. В истоме устремились ввысь кипарис и эвкалипты, отбрасывающие на дорогу умиротворяющую тень. Умытые поселки. Красные крыши. Не было унылого, мрачного камня и прогнивших балконов с ржавым перилами. Расстилалась белая земля. Зеленая. Розовая. Дороги запружены. Множество людей стронулось с места, отправившись путешествовать. В нашем автобусе пассажиры пели не умолкая. С нами ехала группа юношей и девушек — членов молодежного движения. Они смеялись, во все горло распевали переведенные с русского песни про любовь, про цветущие поля. Водитель одной рукой сжимал баранку, а другой отбивал такт, постукивая по приборной панели. То были задорные песни. Иногда водитель, подкрутив ус, включал микрофон и рассказывал пассажирам смешные истории. Природа наделила его прекрасным, глубоким голосом.
На протяжении всего пути заливал нас теплый свет. Солнечные лучи играли на каждой железке, на каждом осколке стекла. Голубизна и зелень схлестнулись далеко у горизонта. На остановках входили новые пассажиры: кто с чемоданом, кто с рюкзаком, кто с охотничьим ружьем. У некоторых в руках — букеты цветов: цикламены, анемоны, лютики, хризантемы, орхидеи. Когда мы приехали в Рамлу, Михаэль принес каждому из нас по желтому эскимо. На перекрестке в Бейт Лид купили лимонад и земляные орехи. По обеим сторонам дороги простирались поля с сетью пластиковых труб для искусственного орошения. Ослепительные солнечные зайчики на гладкой поверхности труб превратили их в сверкающие полоски.
Вдалеке синели горы, окутанные дрожащим маревом. Воздух — теплый, пропитанный влагой.
Михаэль и Яир беседовали о боях времен Войны за Независимость и о крупномасштабных программах ирригации, которые наша страна собирается воплотить в жизнь. Я улыбалась самой очаровательной из моих улыбок. Не сомневалась, что нашей стране удастся реализовать самые грандиозные планы. Я вновь и вновь чистила апельсины, разламывая их на дольки, удаляя белую волокнистую сердцевину, утирала Яиру рот салфеткой.
Крестьяне из деревни Вади-Ара, стоявшие на обочине, приветственно махали нам. Я сняла с головы свой зеленый шелковый платочек и махала им в ответ, пока они не исчезли из виду.
Город Афула отмечал какую-то памятную дату: развевались бело-голубые флаги, гирлянды разноцветных лампочек протянулись вдоль улиц. Триумфальная арка из железных конструкций была воздвигнута на восточном въезде в город. Приветственный транспарант развевался на ветру. И мои волосы трепал ветер.
Михаэль купил праздничный выпуск вечерней газеты. Была там, как пояснил мне Михаэль, благоприятная политическая новость. Я обняла его за плечи, ерошила его коротко остриженные волосы.
Между Афулой и Тверией Яир задремал у нас на коленях. Я разглядывала головку моего сына. Его крепкие скулы, высокий, светлый лоб. Вдруг открылось мне в голубых наплывах света, что сын мой, став взрослым, превратится в красивого крепкого мужчину. Офицерский мундир будет плотно обтягивать его тело. Золотистый пушок покроет предплечья. Я пройдусь с ним под руку, и более гордой матери не сыщется во всем Иерусалиме. Почему в Иерусалиме? Мы будем жить в Ашкелоне. В Натании. На берегу моря, под рокот пенящихся волн. В маленьком белом бунгало — в четыре окна и с красной черепичной крышей. Перед домом — клумбы с цветами. Каждое утро мы будем выходить на берег и собирать перламутровые ракушки. Соленый бриз бьется в наши окна. А мы — всегда загоревшие, просоленные морем и ветром. Горячий солнечный свет заливает нас нещадно. Радио никогда не умолкает в наших комнатах …