Мой костюм прибыл в Питтсбург вовремя, и все прошло хорошо. Наверное, Андреа нарочно меня помучил — так же, как и я его когда-то. Однажды мы выступали вместе в концерте. В сущности, я сыграл с ним плохую шутку. Но ведь иногда стоит сделать что-нибудь этакое, чтобы разрядить напряжение перед выступлением. Андреа играл на красивой золотой флейте, которой он чрезвычайно гордился. За час до концерта он принес флейту в мою артистическую и попросил присмотреть за ней, пока он выйдет по каким-то делам.
Когда он вернулся, флейты на месте не было. Он осмотрел всю комнату, но не смог найти инструмента. Я сказал: «Извини, Андреа. Я отлучался на несколько минут. Должно быть, кто-то ее украл».
Конечно, он просто обезумел. Помучав его несколько минут, я достал флейту из рукава своего халата. Эта была очень дурная шутка. Мой друг Джильдо сказал, что это подло. Нет, я не подлый человек, но по отношению к Андреа это было действительно подло: ведь для артиста нет ничего страшнее, чем лишиться своего инструмента перед самым выступлением. Это то же самое, что для меня потерять голос. Да, это было ужасно. Но, по крайней мере, в этом случае я мог вернуть Андреа его «голос».
Мы с Андреа участвовали вместе более чем в семидесяти концертах. И мы с ним хорошие друзья. Он считает, что своим успехом обязан мне. В ответ я говорю ему, что это он играет на флейте, а не я. Андреа умен, любезен и нравится людям. Он очень серьезно относится к работе и успех его вполне заслужен.
У Андреа, как и у меня в Питтсбурге, однажды тоже была история с костюмом. На концерт в Центральном парке в Нью-Йорке он приехал в синих джинсах. Через плечо висела сумка с костюмом, но там не оказалось черных брюк. До начала оставался час, и ему во что бы то ни стало нужно было достать брюки. Не мог же он выйти на сцену в черном сюртуке, белом галстуке и синих джинсах. Он сообщил администрации о неожиданном осложнении. Они предложили: «У парка стоят полицейские машины. Попросим полицейских довезти вас прямо от сцены до квартиры, чтобы вы могли взять ваши черные брюки».
Андреа отправился в полицейской машине, но она не могла выбраться из парка, так как навстречу двигалась огромная толпа народа. Полицейские поняли, что даже если им и удастся выехать из парка, то на обратном пути толпа будет еще больше и уж тогда им точно не добраться до эстрады к началу.
Они развернулись и поехали обратно. Андреа ломал голову, как выйти из положения. Не мог ничем помочь и я: у меня были только одни брюки. Музыкантам оркестра брюки тоже были нужны. Рабочие сцены были либо в комбинезонах, либо в джинсах. Андреа сидел в своей гримуборной без брюк, в полном расстройстве. Перед концертом один из его приятелей зашел пожелать ему удачи. Андреа взглянул на его брюки: они были черные и как раз его размера. Гость не успел сообразить, что к чему, как с него стянули брюки и надели на Андреа. Он успел-таки на сцену…
Когда вы видите, как кто-то из нас раскланивается со сцены — сияющий, счастливый, — подумайте, что, может быть, за десять минут до начала у него не было брюк… У тебя может быть хороший голос или ты прекрасно играешь на флейте, но все мы люди и все совершаем оплошности.
Когда мои концерты снимает телевидение, меня всегда беспокоит, под каким углом стоит камера. Можно поставить ее так, что я буду выглядеть на экране огромным (а мне меньше всего хотелось бы этого). Однажды, когда я исполнял «Реквием» Верди во фраке и белом жилете, Керк Браунинг, который снимал для Пи-би-эс, разместил свое оборудование у сцены так, что я стоял первым из певцов. Просмотрев несколько кадров, отснятых на репетиции, я пришел в ужас. В то время я был особенно дороден, и на экране было видно только меня: я совершенно закрывал других исполнителей. Не было видно ни сопрано, ни меццо, ни баса — один только тенор.
Я попросил Керка поставить камеру с другой стороны сцены. Он ответил, что это затруднительно. Я настаивал, потому что все выглядело так, словно Верди написал свой «Реквием» для одного тенора. В конце концов Керк согласился: на экране стало видно и других исполнителей. Если люди думают, что мне доставляет удовольствие быть тучным, они ошибаются. Я радуюсь, несмотря на свою тучность. А это совсем другое дело. Мне страшно подумать, каким люди представляют меня. Смотрю иногда на себя в зеркало и говорю: «О Боже!» Поэтому я стесняюсь фотографироваться. Когда меня фотографируют рядом с другими людьми, я всегда хватаю кого-нибудь из стоящих рядом и ставлю его перед собой. Иначе на снимке меня получится слишком много.