Подросший, «обкатанный», повзрослевший, я поступил здесь в восьмой класс, быстро обрел друзей. Часть их жива, другие — сложили головы на полях сражений. Подходил уже и мой год — двадцать седьмой (восемнадцать лет), но через несколько месяцев после окончания школы, когда я уже работал энтомологом в малярийной станции, — пришла долгожданная Победа.
А друзей тех давних лет я не забываю. Шлем друг другу весточки, перезваниваемся, а то и специально съезжаемся на родной сибирской земле с лучшим школьным другом Костей Бугаевым, ныне полковником в отставке: выбираемся на природу и где-нибудь за лесом совершаем маленькое преступление — крохотный прекрохотный, с ладонь, костерочек, чтоб он ничего тут не испортил; вдыхаем его дым и вспоминаем, вспоминаем, переносясь в те далекие годы голодной, холодной и тревожной, но все равно незабываемо романтической Юности, прошедшей у нас в этих священных краях.
К моим энтомологическим пристрастиям школьные товарищи относились с юмором, хоть и вполне добродушным; и в поле — если насчет насекомых — я ходил один. Один — в царстве Насекомых; это трудно, а может, и невозможно высказать словами; разве что написать большую такую картину, но времени на это у меня уже нет. Да что там в лесу и на полянах- в те поры дворишки, в которых мы квартировали, сменив множество хозяев и исилькульских улиц, давали обильную пищу глазам, душе и уму: на подсолнухах, укропах, яблонях и прочих садово-огородных растениях кишмя кишели любители нектара: наездники — от огромных до крохотных, почти микроскопических, мухи-тахины, разные пчелы, шмели, осы и прочая живность, полезнейшая для исилькульцев тем, что одни опыляли цветущие растения, другие уничтожали вредителей, третьи — одновременно делали и то и другое, четвертые — улучшали почву… Забегая вперед, скажу, что сейчас картина там резко изменилась: в черте города опылители и энтомофаги (Энтомофаги уничтожают вредителей сельскохозяйственных растений, опылители — обеспечивают высокий урожай семян, перенося пыльцу с цветка на цветок.) практически исчезли, да и как им уцелеть, когда в погоне за урожаем, большая часть которого шла на исилькульский и омский рынки, хозяйки, уверовав в усиленно рекламируемое «могущество» химии, в 50-80-е годы щедро заливали грядки химическими удобрениями, а сами растения опыляли дустом (ДДТ), опрыскивали другими гадкими ядами для «борьбы с вредителями»…
Наездник-серповка заражает гусеницу.
Наездничек Трихограмма заражает яйца листоеда.
Через станцию Исилькуль гнали с фронта на восток — на переплавку — битую немецкую (да и нашу) технику. И хоть состав охранялся парой часовых, проникнуть на платформу с искореженными горелыми танками, автомашинами, орудиями не составляло труда. Правда, самое ценное было уже снято такими же, как мы, пацанами в более западных краях, тем не менее, что-нибудь перепадало и нам. Меня интересовали «останки» оптики — артиллерийские прицелы и тому подобное. Основательно поработав отверткой и ключами, я иногда добивался отделения нужного мне узла, в котором попадались и целые, небитые линзы. В результате накопил изрядный сундучок «импортной» и прочей оптики, и у меня появились «новые» самодельные ручные и штативные лупы, два, самодельных же, микроскопа, а позже, когда увлекся небом, стократный телескоп-рефрактор и целая серия других астрономических приборов собственной конструкции и изготовления.
Нелегкой была тогдашняя жизнь даже в таком глубоком тылу, как Сибирь. Безнадежно подешевевшие деньги практически утратили смысл, зато выручала картошка, благодаря которой здесь никто не умер с голоду, владельцы же коров были сыты не только сами, продавали на базаре и мороженое молоко в виде большущих белых холодных линз, и варенец с толстой поджаристой коркой. Перепадало и нам: отец, устроившийся механиком по швейным машинам в промартель, в свободное время ремонтировал хозяевам сепараторы, расчет шел натурой — молоком и картошкой. Долгое время мы с ним делали на продажу швейные иголки, для чего отцу пришлось разработать и изготовить целую полуавтоматическую «линию». Что только нам не приходилось «выпускать»! Это и деревянные гребни для волос, и деревянные же гвозди для сапожников, и специальные ножи для резки картофеля, поступавшего в сушилку (сушеная картошка шла на фронт), и колесики для зажигалок, и железные трубы для печек и самоваров, не говоря уж о «текучке» — ремонте замков, ведер, патефонов, кастрюль…
Уголок нашей с отцом механической мастерской. Став биологом, художником, писателем, педагогом, я теперь очень тоскую по работе «с железками».
Забота о хлебе насущном не очень-то совмещалась со школой и тем более — энтомологией, потому в десятом классе у меня замелькали и четверки, и даже троечки — но иначе не получалось.
А в 44-ом, не вынеся тягот и переживаний за сына, который вот-вот должен быть отправлен на фронт, неожиданно умерла мать, всего лишь 56 лет ей было — кровоизлияние в мозг…
И вот тут еще неожиданно увлекся астрономией; о том, как это началось и что это мне дало, я рассказал в книге «Мой удивительный мир»; занятия астрономией на всю жизнь приучили меня к точности, строгости, честности наблюдений, широкому видению Мира, удивительному во всех своих проявлениях, — от микроскопических таинственных тихоходок до сверхгигантских галактик. Первые опубликованные в печати научные мои труды были помещены не в биологических, а в астрономических журналах…
Увлекшись в юности еще Небом, специализировался на наблюдениях метеоров. Одна из звездных карт с нанесенными на нее траекториями метеоров.
Но энтомологии — науке своего уже далекого детства — я, в общем-то, не изменил; тем более, что на цветущих опушках и полянах близ Исилькуля сплошь и рядом встречались мои давние друзья — те же виды, что обитали в Крыму и Средней Азии: бабочки репейницы, махаоны, подалирии, желтушки, золотистые бронзовки, песчаные и дорожные осы и многие другие. Но не менее интересными были и здешние шестиногие аборигены, которых я на юге не встречал. Об исилькульских насекомых тех лет мог бы, наверное, рассказывать бесконечно. Упомяну лишь некоторых.
Уютная поляна в одном из дальних колков; на душистых белых соцветиях таволги-лабазника сверкают бронзовки, демонстрируют свои ярко-полосатые, как у шмелей и ос, наряды коротыши-восковики с длинными цепкими ногами, продолговатые усачи-странгалии; из трав доносятся стрекоты кобылок и длинные звонкие трели кузнечиков. И почти каждый день, кроме этих насекомьих песен, кроме жужжания и шелеста больших и малых крыльев, откуда-то слышится тончайший не то писк, не то звон настолько высокого тона, что он близок к ультразвуку.
Обитатели лесных лужаек усач Странгалия и кузнечик Теттигония.
Кто это пищит? И где? Я перехожу на другое место, прислушиваюсь: звучит так же, но опять непонятно — то ли вон там, в кустах, то ли прямо, где тропинка, то ли где-то правее, в цветущих травах вполне явственный звук, но не поймешь откуда. Такого ведь не может быть!
Перехожу несколько левее. Вроде бы писк стал чуть внятнее — но, увы, тут же смолк. Стою не шевелясь минуту, другую, пятую… «Ультразвук» включается снова, но теперь с другой стороны, значительно правее… Быстро делаю туда, к кусту, несколько шагов, но ничего не меняется, невидимый источник звука опять сместился, не поймешь в какую сторону…
И так — почти все лето. Да не одно лето, а несколько. И не только на этой поляне раздавался странный писк-звон — в иные годы слышался он во многих колках и рощах.
Но все-таки разгадка пришла. Так же вот звенело на одной из летних обильно цветущих опушек, а потом вдруг перестало звенеть, и с ближней березы слетело крупное насекомое с прозрачными широкими крыльями и широким туловищем, очень смахивающее на больших трескучих крымских цикад.