Голова шла кругом от очередного безумного дня. И всё же я была рада, что Женька согласился забыть про все наши планы и отпустить Вадима. По возвращению домой моих сил едва хватило, чтобы подняться по лестнице, но вместо того, чтобы пойти к себе, я замерла у дверей в хозяйскую спальню.
Глупо, наверное. И всё же чувство вины после произошедшего выросло до такой степени, что я словно носила в желудке огромный тошнотворный комок, тяжёлый и пекущий изнутри. Сухо сглотнув, несмело зашла в комнату Вадима и включила верхний свет.
Он не отреагировал — продолжал лежать на кровати, заботливо одетый в чистый халат и слепо смотрящий в потолок. Похоже, Матвей хорошо его покормил после приключений на заводе, раз зомби не заинтересовался моим запахом. Тем лучше. Я тихо подобралась к постели и присела на самый краешек, пытаясь найти нужные слова.
Как же сложно. Даже когда хоронила бабушку, я не разговаривала с покойной — как-то не сложилось у меня с верой в то, что от человека что-то остаётся после смерти, кроме куска бесполезной плоти. Но в этот момент мне до жути хотелось верить, что Вадим услышит. Где бы он сейчас ни был.
— Прости меня, — прошептала я, дрогнувшими пальцами накрыв его ледяную ладонь. — За всё. Что обманывала, что играла в чувства, которых нет. Что хотела просто выпотрошить твои карманы. Воровка… банальная воровка. Бабушке было бы за меня стыдно, — голос сорвался, и я запнулась, чувствуя, как защипало подкатившими слезами нос. И всё же продолжила, глядя прямо в пустые глаза покойника: — Так виновата перед тобой. Не дала тебе даже спокойно умереть, издеваюсь над трупом. Завтра всё закончится, обещаю. Тебя смогут оплакать все, кому ты правда был дорог. Прости. Даже после смерти ты оказался лучше меня и продолжаешь спасать, хоть я этого не заслужила. Спасибо за сегодня… И за всё.
Красноречие окончательно меня покинуло, оставив всхлипывать на полуслове. Так как я ни разу не произнесла его имени, Вадим по прежнему слепо смотрел в потолок, не поворачивая головы. Лишь чуть заметно дёрнул рукой, как будто пытаясь избавиться от моего касания.
Всё верно. Прощения я тоже не достойна.
Шумно выдохнув, утёрла слёзы рукавом кофты и поспешила уйти к себе. Легче не стало, комок внутри не рассосался ни на грамм. А когда уловила в своей комнате лёгкий аромат прелых цветов и перца, ещё и тревожно дёрнулось сердце — Матвей ждал на балконе, включив там свет и сидя в плетёном кресле прямо напротив мольберта.
Что-то неладное было в его позе. Всегда лениво-расслабленный, сейчас он казался натянутым как струна — любопытно, почему это не отразилось на Вадиме. Бокор курил явно не первую сигарету, аккуратно стряхивая пепел прямо на палитру с засохшими красками. Окно на балконе было распахнуто, унося лишний дым и делясь свежестью наступающей майской ночи.
Я как можно смелее пересекла комнату и поёжилась от холода, едва ступила на дощатый пол.
— Давно ждёшь? — как можно более небрежно поинтересовалась у Матвея, который в ответ не удостоил меня взглядом, продолжая смотреть только на картину.
— Достаточно, чтобы увидеть всё, — пространная фраза дополнилась новой затяжкой, после чего он затушил окурок в краске. — Только что я увидел и понял… откуда взялось то, чего тут быть не должно.
Он устало откинулся в кресле и сжал пальцами переносицу. Я же, в отличии от него, понять не могла ни черта, а потому напряжённо сложила руки на груди и прикусила губу, прежде чем решиться на вопрос:
— Продолжение будет? Или так и будешь нести всякий бред?
Матвей наконец-то соизволил открыть глаза и встретиться со мной взглядом. В болотной зелени не оказалось ни типичного для него ехидства, ни подкола, ни вызова — только нечто, ужасно напоминающее моё собственное отражение в последние дни.
Стыд. Вина. Желание провалиться сквозь землю от ощущения, что ты последнее дерьмо.
— А ты знала, что я абсолютно не умею рисовать? В школе по ИЗО была тройка из-за полного пространственного кретинизма, — глухо пробормотал Матвей, опустив глаза. Словно не выдержал прямого зрительного контакта.
— Разве? Кажется, этот портрет рисовал опытный художник.
— Он рисовал себя сам. Я лишь… лил замешанную на твоей крови краску.
Матвей вскочил с кресла и резким движением сдёрнул ватман с мольберта. А затем перевернул его, показывая мне обратную сторону листа, тщательно испещренную чёрным мелком. Сотнями крохотных символов вуду по всему периметру и ровными дорожками до центра — снежинки, чёрточки, кресты и черепа. В середине они сливались в сплошное чёрное пятно.
— И… что это означает? — с трудом выдавила я, стараясь не придумать дюжину пустых догадок.
— Что я конченный мудак. — Матвей так яростно принялся сворачивать ватман в рулон, что костяшки пальцев побелели от напряжения. Больше он не смотрел на меня, только на лист в своих дрожащих руках. — Твоя плата… о которой ты не имела малейшего понятия. Тогда, в ту ночь в отеле, я решил, что это мой шанс. Передо мной была какая-то избалованная меркантильная овечка, не стоящая и ломаного гроша. И я решил… что это именно то, за чем меня послал Барон. Что хозяин сам дал мне возможность скинуть ошейник. Наконец-то решил исправить свой старый грешок… Но духи не знают стыда и жалости.
Я практически не дышала, всё ещё плохо улавливая, что он пытался сказать. В груди стучало всё быстрее, потому что таким глухим, покаянным тоном и усиленно пряча глаза о простых вещах не говорят.
— Юля, этот портрет… не простая мазня. Этот лист отражает душу. Если вспомнишь историю про Дориана Грея — уловишь связь. Только он не уродуется взамен изображённого, он зеркалит то, что внутри. А если я запечатаю его, поставлю последний штрих — твоя душа потянется за ним, куда бы я его не использовал. Кому бы не отдал. Даже духу смерти.
— И ты собирался… через мою выторговать собственную душу у хозяина, — ахнула я, наконец-то сопоставив все его признания в одно целое.
— Да, — тут же подхватил Матвей, натянуто улыбнувшись моему шоку. — Пока портрет был уродлив, я был спокоен. Мои предположения только укреплялись: повёрнутая на деньгах зараза настолько прогнила изнутри, что отдать такую душу в обмен на долгожданную свободу казалось… честным? Нормальным? По крайней мере, справедливым. За всю херню, что ты творила с собственным мужем. Но потом краски потекли не в то русло. Я пытался испортить каждый новый мазок кисти по бумаге, а твоя кровь всё равно вставала на верные места. Отражала изменения, которые происходили с тобой день ото дня. И сегодня, когда портрет стал безупречным, я понял, что проиграл.
От этого потока сдавленных эмоций и горечи, который вылился на мою гудящую голову, хотелось выть и кричать. Я всё стояла, словно пришпиленная, не в силах выплеснуть хоть толику своих желаний… А хотелось многого. Подлететь, дать смачную пощёчину, двинуть ногой в пах. Кто дал этому засранцу право решать, кем можно торговать, а кем нет?! С чего он вдруг решил, будто его душа дороже моей?!
Почему я всё ещё слушала этот бред, не в силах сморгнуть влагу с щиплющих глаз. Больно, чёрт, как же больно давило грудь, как сильно перехватывало горло.
— Но знаешь, Юль, я рад, — вдруг горячо продолжил Матвей, словно не замечая моего агрессивного ступора. — Рад за тебя. Что ты так сильно изменилась, что твоя душа стала настолько прекрасной. И пусть… пусть я останусь рабом до гроба, но не сделаю того, что собирался. Не обменяю тебя на себя, потому что теперь эта душа куда более ценна, чем моя. Не будем радовать Барона такими щедрыми подарками. Утром ты собиралась разорвать сделку… Так вот, это официально делаю я сам.