Нарочито спокойно, приблизительно так, как рассказывал это мне, ты заверил его, что никакого недоразумения быть не может и тебе все известно. И слово в слово процитировал письмо, в котором он предлагал Сюзанне подписать отказ от компенсации за военные убытки. Брат отца официально признан компаньоном — немыслимое решение, если только противоборствующие стороны не договорились за спиной твоей матери. Ты знал наизусть все детали дела. Ты ночами изучал бумаги, лишавшие твою мать покоя, и понял, в чем твое призвание — стать защитником вдов и сирот и начать с вас самих. Ты мог доказать, что нотариус утаил некоторые документы, подтверждавшие волю твоего отца: Сюзанна была единственная законная наследница. Ты мог доказать, что господин Этьен Б. предал твою мать. И теперь он умрет.
Ты спустил курок. Нотариус взвыл и схватился за сердце обеими руками. Но выстрел не прогремел. Ты жал на курок, пока друг семьи не повалился на ковер: от страха он лишился чувств. Ни одна пуля не вылетела из пистолета, хотя продавец зарядил его у тебя на глазах. Кабатчик с Монмартра был канальей, но проявил человеколюбие и спас от тюрьмы отчаянного парнишку, продав за немыслимую цену незаряженный пистолет. Такое объяснение подсказали тебе твой проницательный ум и оптимистичный взгляд на мир, не покидавшие тебя до последнего вздоха.
— Боже, Рене, что происходит? — кричала Раймонда Б., барабаня кулаками в дверь.
— Спроси у него, — ответил ты, выходя из комнаты.
Она бросилась к распростертому на полу мужу, а ты ушел, чувствуя, себя мстителем и убийцей. Став адвокатом, ты не раз говорил присяжным, что человек не есть сумма поступков и действий, потому что с тринадцати лет свято верил: мы несем ответственность за свои действия в куда большей степени, чем за их последствия.
*Нотариус не только не подал жалобу, но и никому не рассказал о случившемся. Он поспешил передать дело коллеге, и много лет спустя оно решилось в нашу пользу.
Твое виртуальное преступление осталось тайной. Никаких последствий, кроме душевных терзаний, оно для тебя не имело, но через десять лет судьба-искусительница подкинула еще один шанс поквитаться. Ты был молодым, начинающим адвокатом, и к тебе обратилась та самая женщина, которую ты едва не сделал вдовой.
Они как обычно приехали с мужем отдыхать в Ниццу, и мадам срочно потребовалась твоя помощь. Ты принял ее с учтивой холодностью. Госпожа Б. разрыдалась у тебя на груди, призналась, что ее брак был сущим адом, она чувствовала себя несчастной, стала клептоманкой, и ее поймали с поличным в «Галери Лафайет». Магазин подал иск, и муж убьет ее, если узнает, а потом покончит с собой. Он болезненно щепетилен в вопросах чести, добавила она, видимо, забыв, с кем говорит.
Ты смотрел на плачущую женщину и размышлял. Жизнь мерзавца, предавшего твою мать, снова оказалась в твоих руках. Ты взял дело, добился оправдания клептоманки, и нотариус ничего не узнал.
Ты заключил свой рассказ поэтичной и простой фразой, которую я помню с тринадцати лет:
— Месть — блюдо, которое подают холодным. Я его разогрел, но есть не стал.
Я пишу эту книгу безо всякого плана — просто вспоминаю, что чувствовал, как будто облегчая твою совесть и обременяя свою. Пожалуй, мне это нравится. Надеюсь, тебе тоже.
В 1982 году я впервые подписывал книги в одном из магазинов Ниццы, и ты пришел поддержать меня, но, как ни старался привлечь внимание покупателей, автограф попросила всего одна женщина. Она долго изучала мою дарственную надпись, потом, нимало не смущаясь, поставила мне диагноз:
— Извращенная мифомания шизофренического свойства и неосознанное стремление к насилию на почве эдипова комплекса.
— Я его отец! — твоя реакция была мгновенной, в голосе прозвучали гордость и предостережение.
Она взглянула на тебя с опаской и улыбнулась — вежливо, как безнадежно больному.
— Что ж… На его счастье, он писатель, — сказала она и ушла, не заплатив. Ты отдал деньги в кассу, ругая наглых шарлатанов, что избавило нас от необходимости комментировать диагноз. Возможно, дама-графолог была не так уж неправа. Если в детстве я и не стрелял в друга семьи, то только потому что «расстреливал» все патроны на бумаге, что, впрочем, не мешало мне много раз хладнокровно и сознательно уничтожать собственных родителей.
Я был гнусным мальчишкой со смазливой мордашкой, но комплекс у меня был не Эдипа, а Ариадны. Как объяснит мне впоследствии доктор Плон, я не мог удержаться, рвал нить, чтобы стянуть ее покрепче узлами фантазии. Плону, конечно, виднее. Во всяком случае пуповину я перерезал собственноручно.
Я уже рассказал, как в семь лет, в тайне от тебя, по генеалогическим соображениям придумал себе другого отца. Год спустя наступил мамин черед. Правда, от нее я не отрекся, а подменил. Кто-то объяснит мои поступки психологическими проблемами, но в действительности, все дело было в ее прическе.
У графини Поль, как я называл ее за глаза в разговорах с друзьями, были очень длинные и дивно красивые волосы, делавшие ее похожей на Джоан Кроуфорд. В один прекрасный день она вдруг взяла и, ни с кем не посоветовавшись, подстригла их: то ли в стремлении к независимости, то ли ради смены образа, а может, просто назло всем. Утром я расстался с Джоан Кроуфорд, а вернувшись из школы, застал дома Арлетт Лагийе.[6] Это был чудовищный удар. С «ежиком» на голове мама лишилась всей своей таинственности и элегантности, перестала быть роковой женщиной: властная аристократка превратилась в самую обычную женщину. Она больше не была достойна ни меня, ни тебя, она вообще утратила достоинство.
На следующее утро в школе я с ней поквитался.
— Видели мою мать?
Друзья кивнули. Мама привезла меня на машине, и я наврал ей, что спустило заднее колесо, чтобы она вышла и выставила на всеобщее обозрение свою уродскую башку. Возник затор, водители возмущенно гудели, и она обозвала меня идиотом, ведь колесо и не думало спускать.
— Ничего не заметили?
— Вообще-то… да. Прическа другая.
— Не только. Вы посмотрите на нее повнимательней, послушайте, как она говорит… Похожа на себя?
— Вроде… нет.
— Правильно! Потому что она — это не она.
— Как так?
— Они ее похитили. И подсунули мне двойника, а я делаю вид, что ничего не замечаю.
Друзья застыли в полном недоумении. Я думал, меня засыплют вопросами, но первая реакция оказалась совсем иной. Будущий психоаналитик-колумнист женского «глянца» Оливье Плон спросил со знанием дела:
— Мизинец что, не гнется?
В то время был очень популярен телесериал «Захватчики», в котором инопланетяне то и дело похищали и подменяли людей, но против меня интриговал бельгийский двор, а не пришельцы. Я отрицательно покачал головой — к великой досаде Оливье, которому всюду мерещились марсиане.
— Они нашли похожую на маму женщину и здорово ее подготовили. Заставили изучить мою жизнь в подробностях, но она все равно путается.
— А чего они хотят? — ужаснулся толстый коротышка, сын банкира из «Креди агриколь», веривший каждому моему слову.
— Понятия не имею. Что делать — ума не приложу.
Я расписался в беспомощности, чем почти заставил друзей поверить в трагизм ситуации, возбудил их воображение: каждый по-своему объяснял неожиданно обретший реальность киношный трюк.
— Выберут самый неожиданный момент и укокошат тебя, — высказался Оливье Плон.
— Ты преувеличиваешь, — сдержанно возразил я, в восторге от своей выдумки.
— Значит, они за тобой шпионят, — подытожил тощий верзила, которого мы прозвали Авереллом.[7]
— А куда же дели настоящую? — вскинулся Оливье Плон.
— Ликвидировали, — брякнул Аверелл (теперь он жандарм во Франш-Конте).
Я заверил его, что никто маму не убивал, ее где-то держат взаперти, чтобы в случае чего она могла прийти на помощь дублерше. Аверелл явно не поверил, но возражать пока не стал.
— А твой отец, он что, ничего не заметил?
Я повернулся к Ги де Блегору, наследнику похоронной конторы «Инар, Жилетта и Г. де Блегор». Он тоже был из аристократической семьи, но специфика семейного бизнеса ослабляла его позиции. Я провозглашал себя дворянином шпаги и мантии и не собирался уступать дворянину от катафалка. «Формалиновый» Блегор завидовал моей голубой крови и выступал главным скептиком.