— Ты можешь пойти поиграть.
Мадлен имела в виду «поиграть в моего мужа». И украдкой подмигивала мне, что говорило о нашем полном взаимопонимании. Я чувствовал, что тебя это раздражает, и был очень доволен: у меня появился свой собственный круг общения, а ты мог заниматься другими своими детьми.
— По-моему, она аморальна, — говорил ты маме.
Мама не принимала твои опасения всерьез: вдова академика была кто угодно, но только не педофилка, это я был геронтофилом. И был влюблен в старый письменный стол.
Я шел французским парком до павильона, отпирал дверь полученным от Мадлен ключом, входил, привычным жестом гладил гигантские панцири, садился в большое кожаное кресло, подпирал ладонью подбородок и воображал себя академиком, ожидающим, когда на него снизойдет вдохновение.
В кабинете все осталось так, как было при жизни писателя. Перо лежало перед чернильницей, словарь был открыт на букве «Б», на верху страницы начата и не закончена фраза: «В назначенный день они сцепились языками и не…» Я попытался написать продолжение, полагая, что в первый раз будет проще опубликоваться в соавторстве с известным классиком: я оживлю память о нем, а он поможет мне сделать имя. Увы, мое сотрудничество с покойным коллегой началось с недоразумения, потому что выражение «сцепились языками» я истолковал, как «страстно поцеловались». Три страницы «мягкого» порно, которыми одиннадцатилетний автор продолжил незаконченное произведение великого католического писателя, были преподнесены наследнице его авторских прав в подарок на день рождения и заинтересовали ее. Во всяком случае, Мадлен захотела прочесть другие мои произведения и стала моей первой «профессиональной» читательницей. Ее кисло-сладкий вердикт был вынесен высокомерным тоном и состоял из двух упоительных слов: «Это понравится». Она объявила, что сама займется моей карьерой.
Четыре лета подряд я питал постепенно угасавшую надежду, что мадам Даниэль Ропс способна оказать влияние на парижских издателей. Потом она умерла, а я так и не получил ни одного отклика на рекомендательные письма, которыми, по уверениям Мадлен, она бомбардировала издательства «Файяр», «Грассе», «Ливр де Пош» и «Зеленую Библиотеку».[4] Это навсегда отучило меня полагаться на посредников, но ничуть не умалило благодарности, которую я испытывал к моей «каникулярной знакомой». Мадлен часто говорила, что я поднимаю ей настроение в те дни, когда она чувствует себя совершенно забытой друзьями мужа, и я раздувался от гордости.
Поначалу я лишь изображал восхищение этой женщиной, потом стал ее искренне жалеть и в конце концов полюбил, потому что в нашем городке больше ее не любил никто. У нас Мадлен не слишком жаловали: она была прямолинейной, откровенной, желчной и проницательной. И внешность ее вызывала антипатию: длинное лошадиное лицо, никакого макияжа, и никаких украшений, она всегда ходила в старых клетчатых брюках, которые вечно забывала застегнуть. «Не похожа она на владелицу замка», — ворчали люди. Она на бешеной скорости разъезжала на стареньком «рено», груженом мешками с цементом. Но главное — она сбивала с верного тона церковный хор.
— Ну как же они фальшивят! — возмущалась она, и, когда местные святоши во время службы упивались вокализами, «била их влет» своим «до» верхней октавы.
Дважды за лето Мадлен приглашала меня пообедать в пиццерии, где я наслаждался косыми взглядами савояров. «О нас судачат», — ехидно замечала Мадлен. В машине она пела мне Жоржа Брассенса: «Средь селян, скажу вам честно,/мненье обо мне нелестно/Буйно пью иль мирно ем,/все слыву бог знает кем…»
В остальное время года мы с Мадлен переписывались. В зимней школе в Вальберге я получал от нее открытки в конвертах с логотипом Французской Академии, что подкрепляло мою легенду: я охмурял инструкторш, уверяя, что мой роман вот-вот увидит свет. Помню некую Брижитт эдакую пышечку, которой я сумел внушить, что скоро займу кресло Андре Моруа. Она уже видела меня в Академии, разгуливающим в сюртуке с лацканами и брюках с лампасами, расшитых зелеными узорами.
Как-то раз в воскресенье, когда к нам приехали родители, она отозвала тебя в сторону и поинтересовалась, есть ли у меня шансы быть избранным, несмотря на юный возраст. Ты на полном серьезе подтвердил: мол, Французская Академия подобна некоторым престижным школам — туда надо записывать ребенка сразу после рождения, тогда место обеспечено. Ты даже подсказал Брижит идею устроить небольшой благотворительный сбор и пообещал, что самых щедрых дарителей пригласят на посвящение.
Брижит собрала двадцать восемь франков пятьдесят сантимов и торжественно вручила их мне в запечатанном конверте — от повара и себя самой. Время от времени она приезжает повидаться со мной на Книжную ярмарку в Ницце. Она стала заместителем директора очистной станции, но при каждой встрече с оттенком ностальгии в голосе интересуется, что сталось с ее вложением.
В отношении Мадлен Ропс ты сменил гнев на милость, и вы стали друзьями, потому что благодаря ей ты смеялся так, как никогда в жизни. Эта история связана с именем Жана Жореса. Сколько себя помню, ты к месту и не к месту цитировал одну фразу великого лидера французских социалистов: «Если усомнился в человеке, пусть твоей целью будет человечество!». Я сопровождал эту фразу воинственным взмахом руки, на который никто никогда не обращал внимания — до Мадлен.
— С чего это он, цитируя Жореса, делает вид, что нажимает на курок пистолета? — как-то спросила она.
И ты вдруг осознал, что я понимаю эту сокровенную мысль великого гуманиста как боевой клич. Моя песня была спета. Очень скоро все от Дворца правосудия до цветочном рынка и муниципальной школы были в курсе, как своеобразно я интерпретировал мысли Жореса. Ты никогда не упускал случая повеселить окружающих моей глупейшей ошибкой, и даже двадцать лет спустя, помянул об этом, выступая на одном из тех ужасных ток-шоу, где ведущий распрашивает членов семьи героя передачи, чтобы полнее представить его слушателям.
Ты просто не мог удержаться, чтобы не рекламировать меня, пусть даже превращая порой в посмешище. Я никогда не обижался. Тебе удалось воплотить в жизнь недостижимую мечту большинства отцов: твой сын любил тебя, как учителя, и ценил, как соратника.
И все же… все же… все же… «Не пустишь виноград под пресс, не выпьешь вина», говорят виноградари. Я хотел создать собственное вино и тайком «пустил тебя под пресс».
Ты знал меня лучше чем кто бы то ни было, но умер, так и оставшись в неведении о кое-каких не слишком красящих меня поступках. В семь лет, прежде чем «досрочно» осиротеть, я от тебя отрекся. Перед одноклассниками, учителями и кюре. Гримасничающий инвалид на костылях, упрямо ведущий свой «форд-таунус» со скоростью тридцать километров в час под возмущенное гудение других машин, был не самым импозантным из отцов. Кроме того, ты не придавал никакого значения своему благородному происхождению и придумал себе сокращенное имя «Ванко», в то время, как среди твоих бельгийских родственников, с которыми ты не поддерживал никаких отношений, за девять-то веков набралось немало графов и баронов.
Пока мои ровесники строили домики на деревьях, я изучал наше генеалогическое древо, увешанное епископами-миссионерами, министрами, бургомистрами и монашками, которых съели африканские каннибалы. Не древо — мечта! Моя фламандская родословная совершенно вскружила мне голову, и я сразу понял: ты не соответствуешь. Я метил выше.
Впрочем, прежде чем отречься, я дал тебе шанс, напечатав в «Монопри» — без твоего ведома — фальшивые визитки (граф Р. ван Ковеларт, международный адвокат, чрезвычайный посол Бельгии при Международном Гаагском трибунале) и, подделывая твой почерк, писал новогодние поздравления моему учителю, нашему кюре и родителям одноклассников. Но все эти псевдотитулы совсем тебе не подходили. Я выдумал аристократа с атташе-кейсом, а меня забирал из школы измученный болью фигляр, травивший анекдоты из репертуара ученика цирюльника.
— А он шутник, твой папаша, — замечали мои дружки.
Я ненавидел их снисходительный тон. Я так старался ради тебя, но ты был не достоин легенды. В конце концов однажды на перемене, прямо в школьном дворе я открыл своим приятелям под страшным секретом, что ты мне не родной отец и что я, на самом деле, внебрачный сын короля Бодуэна: сразу после рождения бельгийский адвокат Рене ван Ковеларт увез меня в Ниццу, чтобы защитить от убийственной ревности королевы Фабиолы.