Берениса была олицетворением идеала греческой аристократки: она была горда, необразованна и холодна. Мужчина, в жилах которого текла горячая кровь, собственной правой рукой доставил бы себе удовольствия больше, чем она дарила в постели. Если бы Берениса была птицей, она была бы ибисом — стройным, спокойным и сдержанным, с длинным острым клювом, который он совал бы не в свое дело.
— Тебе что, недостаточно того, что ты сделал Артакаму своей первой женой? — кричала Берениса. — Что теперь у тебя одному Зевсу известно сколько наложниц? Будет ли конец твоему распутству?
Она стояла прямо перед ним, драматически жестикулируя.
— Оставь меня в покое, женщина. Сегодня я не расположен слушать твои глупости. Сколько можно обсуждать это? — Он повернулся к ней спиной. — Артакама единственная ныне живущая дочь последнего фараона. Она наследница египетской короны. Если бы я не сделал Артакаму своей первой женой, я был бы просто греческим узурпатором.
— А я? Кто тогда для тебя я? — Она всхлипнула.
— Не искушай меня, женщина! — предупредил он.
Она отошла, и он услышал стук пробки и журчание жидкости. Берениса наливала себе его любимое вино.
Явились слуги, чтобы раздеть Птолемея и помочь ему принять ванну. Самый старый слуга снял с его головы тяжелую корону, в то время как другой снимал с него полотняный гиматий[1]. Еще один расстегнул золотые пряжки его короткого хитона, а первый стал расстегивать сандалии.
— Птолемей, я не позволю, чтобы мной пренебрегали, — заявила Берениса.
— Ты еще здесь? Я думал, ты взяла сосуд с вином и пошла к себе.
— Македонский выродок!
Берениса швырнула в него чашу в виде головы грифа, но промахнулась, и чаша разбилась о мраморный пол. Слуги молча продолжали свое дело.
— Поздновато для таких сцен, не правда ли? — сказал Птолемей. — Когда ты соглашалась стать моей женой, тебе следовало помнить, что нужно будет исполнять супружеский долг и дарить мне наследников.
Взбешенная, она бросилась к нему.
— Тебе были нужны войска моего отца и его поддержка!
— Верно. — Птолемей отстранился и вошел в воду. Две обнаженные рабыни последовали за ним, неся губки, душистое мыло и масло. Он не видел их раньше. У обеих были черные миндалевидные глаза, маленькая грудь, прелестная, как спелые сливы, и кожа цвета старой слоновой кости. Одна была похожа на другую, как зеркальное отражение. Он решил, что они близнецы.
Ибис пронзительно вскрикивал и беспокойно порхал вокруг бассейна, хлопая крыльями.
Дворец голубого лотоса принадлежит мне. Как ты посмел привести в мой дом одну из своих нечистокровных гетер?
Птолемей погрузился с головой в воду и подумал, как он мог допустить такую глупость, чтобы жениться на этой мегере. Она все еще ругала его, когда он встал, стряхивая воду с волос. Он чувствовал стук в висках, знаменовавший начало мигрени, и понимал, что выспаться теперь не удастся.
— Оставь меня, пока я не приказал связать тебя, вставить в рот кляп и отвезти на рынок, как гусыню, — пригрозил он.
Она выпрямилась.
— Я не сделаю ни шага, пока ты не дашь слово, что избавишься от той ведьмы с волосами цвета апельсиновой корки.
— Волосы Майет напоминают золото, а не апельсин. Кто рассказал тебе о ней?
Одна из рабынь смывала мыло с его спины, в то время как другая массировала ему плечи.
— Ты думаешь, что только у тебя и у той египетской потаскухи есть соглядатаи? Я твоя царица, Птолемей. Твоя царица, не забывай этого!
Он потер виски. Да, мигрень начиналась, спасибо Беренисе. В течение нескольких секунд он обдумывал, не утопить ли ее в бассейне, но как всегда решил, что это вызовет нежелательные политические последствия.
— Я ничего не забываю. А особенно того желтоволосого музыканта, который играет тебе на ночь. Убирайся отсюда! Я не хочу видеть твое лицо или слышать твой голос до тех пор, пока сам не вызову тебя.
Ее глаза расширились от удивления.
— Я не буду просить дважды, — сказал он. — Разве только тебе захочется найти в сосуде с вином голову своего красавца музыканта.