Тогда же я покупала ликеры в маленьких бутылочках: мокко, шоколадный, кофейный, яичный; еще какие-то были, но они мне понравились меньше. Перечисленное я брала по второму кругу, поэтому и запомнила. Еще был рижский бальзам. Это было странное время, когда самые необходимые вещи начинали исчезать из магазинов, но вдруг привозили что-нибудь необычное - как эти ликеры, например. Их везли из Прибалтики. Продолжалось это недолго, но все же было время, когда их было много, и их не особенно брали: потому что все-таки они были дороги. Я уже писала, что мне было не на что тратить деньги. Деньги лежали в шкафу, и я не могла придумать, на что они годятся. На крупную покупку их уже не хватало. Надо было бы, конечно, купить посуду, сковородку какую-нибудь, да все не выходило по пути. Кофейный ликер крепко отдавал настоем кофе, спиртом и ванилином. Он был сладкий с горечью и нравился мне больше других, его я пила отдельно, из небольшой чашки. Мокко был слишком сладок, но хорошо было добавлять его в кофе. У мокко был вкус кофе, а у шоколадного ликера - шоколада и ванили, он тоже был сладок, и его тоже хорошо было добавлять в кофе. Я пила кофе утром, днем и вечером. Экспериментировала: ложила в кофе мяту, и тертый шоколад, и дольки апельсина и лимона вместе с натертой цедрой, и сливки, и корицу с гвоздикой, и кипятила коньяк для запаха, а сверху опускала лед. Часто на запах кто-нибудь заглядывал. Иногда заходили или приезжали друзья, чаще всего это была наша свидетельница, учившаяся в пединституте. Когда я была дома, она надувала себе матрас; если я отсутствовала - стелила на тахте под бамбуком. Она знала, где лежит ключ. Собственно, это все знали - все соседи и все знакомые. Ключ был один и хранили его на кухне, под кухонным столом. Нередко, отсутствуя несколько дней, я заставала кого-нибудь живущим в нашей комнате. Обычно тот, кто приезжал ко мне, занимался готовкой и долго удивлялся, почему у нас нет нормальной посуды. Зато я научилась смешивать коктейли и готовить всякий необычный кофе.
Ликеры, темные, густые и горько-сладкие, скрасили мне существование на целую неделю. В них был привкус детства и моего счастливого студенчества. Мир стал теплее и как-то одновременно несколько острее и нежнее. Кто-то из самарских друзей- медиков, заехав в эту неделю ко мне с ночевкой и сказав о ликерах: " как лихо ты их хлещешь", пообещал мне, что я сопьюсь. Но ликерных красок и ощущений мне хватило именно на неделю. Потом, года через два, я вспоминала свои ликеры, когда кто-то из врачей получил квартиру, и за стенкой поселился новый сосед - молодой специалист, патологоанатом. У патологоанатома имелись жена и маленький сын, но жили они не с ним. Сосед работал в своем морге на полторы ставки, чтобы обеспечить жене и сыну нормальное существование (к его появлению у нас в общежитии Союза уже не было, быстро росла инфляция), а вечерами пил. Он пил целый месяц, пил в одиночку - возвращался хмурый, запирался, за несколько часов выпивал бутылку водки, а потом выходил на кухню, где всегда был народ, и, ничего не говоря, смотрел на нас счастливыми удивленными глазами. У него это продолжалось месяц - потом прошло. К слову, теперь он работает наркологом.
***
А осень между тем шла, и была теплой. За всю жизнь я запомнила только еще одну такую же мягкую осень. В сентябре мы в одних купальниках и босиком доделывали какие-то дачные работы и собирали большие, согретые солнцем яблоки в Переволоках, а в ноябре еще шли грозы. Числа третьего или четвертого ноября, я, перед работой во вторую смену, долго стояла под калиной, росшей во дворе у дома свекрови - под дождем, лишь чуть-чуть смягченным ветвями и кистями красных ягод, в легком фланелевом халате. Дождь был определенно теплый, не по-летнему, конечно, но все-таки слишком теплый для такой поздней осени. И протяжно, несколько раз, гремел гром. Дольше обычного не опадали листья, и иней лег на землю только 7-го или 8-го ноября.
Все же в октябре похолодало, было несколько по-настоящему холодных дней. Холод стоял в городе в начале восьмого утра, когда я выходила на работу в первую смену, и вечером, когда около девяти я возвращалась после второй. Моя одежда - осеннее пальто с модельной шапочкой, осенние сапоги и все зимнее - остались у родителей. (Я перевезла все это к ним весной из Самары, дома был папа, и он не помешал мне разместить одежду и обувь). В октябре я ходила на работу в нескольких свитерах - своем и Вадима, голубой прибалтийской куртке-плаще (куртка была скроена очень просторной, под нее помещалось много другой одежды), синих джинсах и ботинках. В самые холодные или слякотные дни я надевала горные ботинки - вибрамы. У меня еще была теплая лыжная шапочка, которую мама вязала для Кавказа - смешная шапочка с помпоном, но ее можно было спрятать под просторный капюшон. Однажды папа принес мне зимние сапоги. Меня не было, и папа передал сапоги соседке-стоматологу. Он подробно расспросил у нее обо мне и ушел. А я потом несколько дней с замирающим сердцем думала о том, как папа узнал мой адрес, который я им уже не сообщала, и о том, что не работал лифт, и папа поднимался на восьмой этаж пешком.
Что были холодные вечера, я помню и по тому, как в том же октябре, в двенадцатом часу вечера, подобрала возле общежития свою пациентку, которая потом жила у меня около недели. Говоря строго, это была пациентка с чужого участка. Я познакомилась с ней в начале октябре, когда, вернувшись из кабинета заведующего, и уже не ожидая никаких сюрпризов (мы тогда работали до восьми вечера, а время было примерно без пятнадцати восемь), застала в своем кабинете беременную девчонку в темно-синем шелковом платье, дерущуюся с моей участковой медсестрой. Девчонка, страшно матерясь, пыталась отнять свою карточку, чтобы прочитать, что в ней. Карточка была толстая. Пациентка пришла с запросом от гинеколога - на прерывание беременности. У нее были сифилис в анамнезе и непролеченная гонорея, но главное - ей хотелось иметь ребенка вообще, но не от настоящего потенциального отца. Я пролистала карту. Карта была толстой в основном за счет писем матери в диспансер, и жутко было читать эти письма. Мать с какими-то потрясающими сладострастием и ненавистью писала - в подробностях - о сексуальной распущенности 5-7-летней девочки, о ее склонности к воровству и патологической лживости. Письма эти, по сути, были просьбой забрать ребенка в детский дом "для дефектных детей" или, даже, "в колонию для малолетних преступников". Девочку в 8 лет определили в интернат (обычный), и на этом история болезни обрывалась. Я оформила справку на прерывание 16-ти недельной беременности, а потом мы с этой пациенткой встречались еще раз: она пришла ко мне после аборта, все в том же синем платье, притихшая, попросилась на беседу ("но только без вашей этой медсестры"). Я выписала ей успокаивающее, и мы немного поговорили. И вот теперь я встретила ее на остановке возле своего общежития, поздно вечером, почти ночью. Она горько плакала. Подмерзали лужи, а на ней были - все то же платье из тоненького синего шелка, и легкий, очень легкий бежевый плащ. Я тронула ее за плечо. Она ничего не смогла мне объяснить, только смотрела на меня с отчаяньем, и что-то мне подсказало, что она нашла мой адрес, и пришла ко мне, потому что ей не к кому было прийти больше, а когда пришла - не решилась тревожить человека, которому, в сущности - какое может быть дело до нее. Не помню, возвращалась ли я откуда-то так поздно, или только куда-то собралась, помню, что и мне было одиноко и бездомно, и вот мы стояли друг напротив друга, нам обеим было по двадцать с лишним лет (мне больше, ей меньше), и слов для утешения у меня не находилось. Да и что мне было ей сказать? Что я не принимаю в нерабочие часы? Она и так не навязывалась. Не давая ей опомниться, я отвела ее к себе наверх (она не сопротивлялась, вообще, она еле держалась на ногах), объяснила, где ключ и где белье (и мельком, подумав о ее венерологическом анамнезе, решила, что белье я потом прокипячу в хлорке - вот как в больнице - откуда знать, кто спал до тебя), сказала, что она может пользоваться едой, пластинками и книгами, и попросила, чтобы соседям она - во избежание недоразумений - представилась моей двоюродной сестрой. Она успела мне сказать, что ее уволили на работе и выгнали из общежития, а когда она поехала к матери, мама не пустила ее к себе.