Дождь - внезапно - почти стих, но на юг, в сторону Волги, надвигалась огромная смоляная туча. Как бывает иногда перед такими тучами, сад чудесно осветился - как если бы в нем зажгли волшебную лампу. Я вдруг почувствовала себя хозяйкой этого - я знала точно - уже совсем оставленного на зиму сада. Как бы там ни было, этот вечер наверняка принадлежал мне. Розовела, светясь, сброшенная наземь листва яблонь. Яблоки уже давно были собраны, но на верхушках яблонь оставался добрый десяток яблок, и вот теперь они упали, и алели в розовой листве, и прекрасно сохранились в прохладе. И все другое уже, как будто бы, было собрано и убрано, но я, бродя по саду, находила новые сокровища. Виноград темнеет спелой гроздью в просвечивающих насквозь желтых листьях - незамеченной, наверное, пока листва была темно-зеленой. В желто-коричневато-розовом ворохе яблочных листьев - нежные лепестки случайно уцелевшего гладиолуса, которые я при первом взгляде приняла за кусочек случайно оброненной, намокшей нежной ткани: так могли выглядеть оранжевые влажные бархат или шелк. Пахло грецким орехом, росшим на этой даче у домика, и его глубокий нежный запах смешивался со строгими запахами опавшей листвы, сырой земли, последней зелени, и с холодным сладким запахом яблок, и с легким запахом мяты. В последнем отчетливом солнце уходящего дня светились полоски жести, которой был обит домик, и серый мокрый забор казался синим. Но лучше всего были сливовые деревья. Я их увидела не сразу - возможно, освещение менялось, выхватывая то один, то другой фрагмент, и сливы, вместе с вишнями и иргой, шли общим лилово-оранжево-охряным фоном. Они (и сливы, и вишни, и ирга, и черноплодная рябина) еще стояли в разноцветной листве, веселым нежным пятном среди других цветистых пятен, невидимые, пока не появились вдруг, выразительно освещенные снизу, на фоне очень темного неба, в котором синева переходила в черноту. Возможно, это продолжалось секунды. Темно-красные стволы вишен и фиолетовые - слив контрастировали со светлой, уже не частой, листвой. Насквозь просвечивал прозрачный янтарь вишневой камеди. Удивительно много, как мне показалось тогда, было неопавших синих слив, не просто вполне созревших и хорошо сохранившихся, а чересчур жизненных для позднего октября. Их было больше, чем листвы, и в них неправдоподобно держалось лето. Сливы были темно-синие, почти черные, чуть припушенные голубым матовым налетом, в маленьких серебристых каплях недавнего дождя и медово-розовые на изломе. У них была душистая сладкая мякоть: не слишком сочная уже, а как бы слегка подвяленная, и потом во рту какое-то время был легкий вкус какого-то хорошего южного вина. Их, конечно, и на земле было много - лопнувших вдоль шва и перемешанных с живописной листвой.
Дождь совсем прошел, ветер шептал в сырых ветвях, перебирая листву - или, вернее, остатки листвы. Воздух был, я повторяюсь, кажется, прозрачен, очень прозрачен - Волга, должно быть, была теперь необыкновенно хороша - думала я, а туча, между тем, валила прямо на меня, и нужно было принимать какие-то меры. Я выставила стекло, залезла в домик. Дожди начались недавно, и изнутри домик был сух и душен. Внутри домика, у двери за зеркальцем, висел запасной ключ. Я открыла им дверь. Втащила в домик рюкзак, переодела штормовку и свитер, вставила обратно стекло и разожгла стоявшую во дворе железную печку (щедро облив керосином дрова), а кроме того, - примус. Над печкой кто-то сделал навес - и это было, судя по туче, кстати. В печке пекла картошку, а горячие прогоревшие угли занесла потом в домик, для тепла. Странные мысли - пока не стемнело - приходили мне в голову. Я представляла, что пространство садов безгранично, и я скачу по розовым листьям на лошади, или плыву по большому темному озеру, разгребая веслами охапки листвы.
Октябрьские сумерки густы. Крепкая синева упала в сад одновременно с плотной стеной дождя. И это был уже не тот дождь, который похож на дым или облако тумана; иногда часа полтора можно провести в таком тумане, прежде чем осознаешь, что одежда намокла, - нет, это был ливень, шквал, почти ураган. Чего-то подобного я и ожидала от подобной тучи - но все-таки это случилось так внезапно, что я успела вымокнуть, пробегая десяток метров до домика.
Дачный участок располагался на склоне, в небольшой ямке. Летом, из-за того, что он плохо продувался, в нем скапливались комары, но теперь низинка сослужила даче хорошую службу. Основные порывы ветра пролетали над дачей. Дождь, конечно, рушился в сад с грохотом и ревом, но все же он не принес даче тех повреждений, которые я видела следующим утром в других местах. Густая синева быстро сменилась чернотой - абсолютной, как деготь. На печке стояли открытые рыбные консервы, и когда я, надев клеенчатую накидку, пошла за ними, то изумилась тому, что темнота может быть такой. Огонек печи едва мерцал сквозь стену воды, я шла - вначале на этот огонек, а потом обратно, на свет окна, - с трудом нащупывая ногами почву. В банке с консервами была горячая дождевая вода - столько, сколько поместилось до краев. В убежище моем, впрочем, было на удивление сухо и тепло - и всю ночь было сухо и тепло, хотя я иногда открывала дверь, чтобы послушать дождь. Должно быть, маленький домик, уже согретый примусом (а потом - и угольками) хорошо прогревался керосиновой лампой и свечой, которые я зажгла, когда стемнело. Дождь горьковато пах дымом и садом, крепко обострив все те же запахи земли, листвы и зелени.
В домике имелись: длинная лавка вдоль стены, стол, 2 стула и большая кровать. Кровать, кажется, была просто досками, на которых лежали матрасы и подушки, и отгораживалась занавеской - таким образом, получались спальня и кухня. Над кроватью висели травы, - пучки зверобоя, душицы, мяты, ежевичных листьев. Эти травы собирали в диких оврагах у Переволокских скал наши попутчики по кругосветке из Самары и Питера (разумеется, травы забыли случайно), но, хотя от кругосветки меня тогда отделяло не больше трех месяцев - я не вспомнила о ней. Это были просто травы, принадлежавшие мне вместе с начинающейся ночью и дождем. Весь мир был моим, простым и понятным. Что я чувствовала? Восторг. Может быть, тихое счастье. Фрейд считал, что миром движет либидо, сексуальная энергия. Адлер - что в основе всего лежит стремление достичь превосходства и адаптации к среде. Список можно продолжить, но я, пожалуй, сразу закончу его (собой): моей теорией было желание свободы. Я хотела быть собой. И я была собой, и мне очень подходила эта ночь с сумасшедшим дождем, который несся через сад со свистом и грохотом, с керосиновой лампой, отраженной в глухой синеве окна, с чаем, крепко заваренным в обоих термосах, с влажными нежными листьями, которые успело перед штормом намести через порог домика… Хотя и Фрейд, и Адлер были по-своему правы. У истины много граней. То есть, конечно, бывают истины, которые просты и прозрачны, но у большинства истин есть суть и есть грани. Если поймать суть - самая сложная вещь окажется понятной и простой. Грани же могут быть настолько разными, что могут показаться противоречащими друг другу.
Я начисто вымыла стол и разложила бумаги. Акварель мне не пригодилась: слишком темно было для нее, и для простого карандаша - тоже. А вот фломастеры были в самый раз, и, пока не кончился чай в обоих термосах, я рисовала, рисовала, рисовала, и писала - письмо. Потрескивала лампа. От колебаний живого огня вздрагивали тени, чуть-чуть смазывая контуры предметов. Негромко скреблись мыши - шум дождя их не пугал. Я пила чай с хрусткими яблоками, которые подобрала в саду. Мне хотелось передать кому-то - эту ночь, ее избыток, прежде, чем я оставлю ее себе, и я написала в письме, что провожу ночь на дачах в Переволоках, в маленьком домике, и что идет очень сильный дождь, а на моем столе горит керосиновая лампа, и отражается в темном окне. Я написала о синих сливах. Я нарисовала эти сливы - фиолетовые сливовые деревья (а может быть, они были коричневыми) в фиолетово-синих сливах и розовой (а может быть, коричнево-желтой или оранжевой) листве. Я рисовала начинающийся дождь, я рисовала полуобнаженные деревья, я нарисовала отраженную в окне керосиновую лампу и дым над кружкой с горячим чаем. Я нарисовала примус и свечу, и печку, какой она была, когда уже шел дождь, а в ней горел огонь. Потом я одела свой полиэтиленовый плащ, вышла на улицу и нарисовала светящееся окно, и, когда кончила рисовать, поняла, что основной дождь уже прошел. Я налила себе остатки чая и стала пить его во дворике, не снимая плаща, потому что еще капало, и сад всхлипывал, шептался, шелестел.