«Ты спрашиваешь у меня, был ли бы Роллан таким великим, если бы он родился в XVII столетии. Как ты думаешь, писал бы я тебе эти письма, если бы не знал тебя?(…)
Человеческая мысль нерушимо обусловлена обстоятельствами эпохи. Что касается политического гения, то берусь утверждать, что он целиком зависит от своего времени. В эпоху Катилины Ленин был бы всего лишь пламенным защитником русской буржуазии. Если бы Марти жил в то время, когда англичане брали Гавану, он вместе с отцом защищал бы испанский флаг. Кем были бы Наполеон, Мирабо, Дантон и Робеспьер в эпоху Карла Великого, как не бесправными крепостными или никому не известными обитателями какого-нибудь мрачного феодального замка? Юлий Цезарь никогда не перешел бы Рубикон в первые годы существования Республики, до того как обострилась классовая борьба, потрясшая Рим, и не возникла и набрала силу огромная партия плебеев, сделавшая необходимым и возможным его приход к власти(…)
По этому поводу мне казалось любопытным, что французские революционеры всегда имели большое влияние со стороны римлян. Читая, по твоему настоянию, „Историю французской литературы“, я узнал, что Амио, французский писатель XVI века, перевел с английского „Сравнительные жизнеописания“ и „Моралии“ Плутарха. Воспоминания о великих людях и великих событиях Греции и Рима, описанные в этих книгах, послужили своего рода справочными данными, руководством к действию для главных действующих лиц Великой Революции. Но то, что является очевидным для политического гения, вовсе не касается гения художника. Здесь я присоединяюсь к мнению Виктора Гюго, который утверждал, что в поэте и художнике живет бесконечность. Именно бесконечность дарит гениям их не подвластное времени величие. Бесконечность, живущая в искусстве, чужда прогрессу. Искусство может способствовать и нередко способствует развитию прогресса, но оно не зависит от него. Искусство не подвластно переменам, происходящим в жизни общества, в языке. Рождаются новые языки, умирают старые. А искусство продолжает жить. Его нельзя изменить и сосчитать. Его нельзя подчинить какой-то другой сфере. Оно чистое, полное и божественное во все времена — и в эпоху варваров, и в эпоху высших достижений цивилизации. Искусство может иметь разные формы в зависимости от характера гениев, творящих его. Но оно всегда равно себе самому. Оно превыше всего!
Роллан мог родиться полвека назад и был бы таким же великим, как Бальзак и Гюго. Если бы Вольтер появился на свет раньше на пятьдесят лет, он выражал бы свои идеи в другой форме, как если бы я писал письмо не тебе, а другой женщине…»
Ах, Боже мой! Как утомила меня эта лирическая пытка! И все это лишь для того, чтобы я догадалась, что мама и Фидель были в очень тесных дружеских отношениях. Но я уже давно это поняла. Не слишком ли много писем для одного вечера? Но теперь маму невозможно было остановить. Она не замечала, что я устала и хочу спать, что глаза мои закрываются, а голова клонится вниз. Ей не приходило в голову, что на сегодня мне с избытком хватило писем Команданте. И уж тем более она не помнила о моей поэме и том вопросе, который я ей задала. Между прочим, с тех пор Муза поэзии больше ко мне не прилетала.
Я смотрела на огромную пачку писем, которые написал Фидель, и меня охватывала panicus cuncti. Было похоже на то, что сегодня мне прочтут все эти письма до одного. Но нет… Фея взяла письмо из другой пачки. Мне предстояло услышать лучшую из сегодняшних поэм, и ее творцом была она, Фея:
«Дорогой Фидель, я пишу, находясь еще под впечатлением твоих последних четырех писем. Как я хотела бы располагать большим временем и большей духовной свободой, чтобы отвечать на каждое из твоих писем, как ты того заслуживаешь! Я в самом деле чувствую себя такой маленькой перед гигантским размахом твоей мысли, твоих идей, твоих познаний, твоей нежности. Меня восторгает то, с каким безграничным великодушием ты готов и умеешь поделиться всем этим. Ты ведешь меня за руку по Истории, Философии, Литературе. Ты делишься со мной сокровищами чувств и идей. Ты открываешь передо мной новые, неизведанные, но светлые, манящие горизонты. Предложив мне все эти богатства, ты говоришь, что за всем этим стоит человек с его разумом и чувствами. Но я не могу полностью согласиться с тобой, Фидель. Все, что ты мне открыл, принадлежит не абстрактному человеку, а тебе. Это твой мир. Его сотворением ты никому не обязан. Ты родился с этим миром, и он исчезнет вместе с тобой.