— Как добрались, Йон? Понравилась поездка? Устал? — отец засыпал его вопросами. Мы шли от станции через посадки, которые отец назвал «лесом». Там, за этими деревьями, на возвышенности находилось небольшое поселение. Наш дом был дальше всех домов, потому что располагался почти, что рядом с берегом моря.
— Вот мы и пришли, Йон, это наш дом, — отец провел рукой в воздухе, показывая маленькому Йону открывшийся простор из темного неба, света маяка, крохотных домиков и звука плещущихся волн. Вдали лаяла собака. Это была Черешня, я сразу узнала ее голос. — Сейчас почти ничего не видно, но вот утром все будет по-другому.
Море волновалось. Чем больше мы приближались, тем сильнее волны ударялись о берег. Меня охватил холодный ветер. Пахло очень свежо и как-то одинаково. Запах был не таким, как в городе. Пахло морем, песком, сыростью, свободой и… родным местом.
Я вернулась домой.
Огромная псина прыгнула на меня, сваливая с ног. Йон испугался, прижавшись к деду. Я лишь рассмеялась, растворяясь в атмосфере детства и воспоминаний.
— Какая красивая мантия у этого Бога, — вдруг сказал отец, — я не верю, Герда, что ты этого тоже не видишь.
Отец открыл дверь, пропуская нас в дом. Черешня, воспользовшись моментом, проскочила мимо нас, забегая внутрь с мокрыми и грязными лапами. Она громко залаяла, встала посередине комнаты, стряхнула с себя влагу и, кинув любопытный взгляд на отца, побежала в гостиную.
— Дева Мария, помоги! Проклятая псина, как ты очутилась здесь? — это закричала с кухни мать. — АРНЕ!
Глава вторая,
в которой Маленький Йон знакомится с морем
— Арне, собака забежала в дом! Я же говорила тебе сразу закрывать за собой дверь, когда заходишь!
Матушка не успокаивалась. На кухне что-то загремело. Собака, громко топая лапами по деревянному полу, выбежала из гостиной и остановилась у кухни. Черешня медленно заглянула в приоткрытую дверь, вытягивая морду.
— Стой, где стоишь! — после этих слов на кухне упало что-то металлическое. Собака прижала уши к голове и помчалась к лестнице, чтобы спрятаться наверху.
Маленький Йон громко рассмеялся.
— Почему «Черешня»? — поинтересовался он, снимая ботинки.
— Потому что когда она была молодой, то ее темная шерсть на свету блестела каким-то синеватым цветом.
— И все? — удивился Йон, снимая ветровку и протягивая ее мне. Я продолжала стоять у входа с самодельным фонарем, осматривая дом, в котором за год ничего не поменялось. Сзади отец зашуршал тканью куртки. Он медленно пытался развязать шнурки, но те почему-то выскользали из его трясущихся рук.
— Папа! — я наклонилась к нему, помогая со шнурками, а он лишь положил старые, морщинистые руки с выстуапающими венками поверх моих и улыбнулся.
— Не утруждайся, я сам.
Наши глаза встретились. При ярком комнатном свете я хорошо смогла рассмотреть его лицо. Я очень пожалела, что не запомнила его с последнего момента нашей встречи, потому что не могла точно сказать, прибавлиось ли у него морщинок или нет.
Его пальцы всегда были горячими, но сейчас они источали холод и немного тряслись. Кожа на них стала сухой и неприятной на ощупь. Что-то в нем переменилось. Я не могла предположить, что за год он станет совершенно другим человеком.
Мы, живя с кем-то под одной крышей, не замечаем, как этот кто-то старает или взрослеет. Понятно, что человек, которого мы постоянно видим, меняется. Но эти самые перемены настолько малы, что не видны нашим глазам каждый день. Но стоит пройти не дню, а году с момента последней встречи — и вот перед вами совсем другой человек.
Неизменным остается только одно.
Глаза.
Глаза Арне были такими, как всегда. Простыми, немного наивными, частично грустными и в большей степени добрыми.
— Чего вы тут стоите? — заругалась мать, уходя на кухню. — Идите наверх и ловите ее.
— Бабушка такая строгая? — спросил Йон.
— Лучше не называть ее бабушкой, — в один голос сказали мы с отцом.
Маленький Йон, разумеется, ничего не понял, но в силу того, что был очень воспитан, просто согласился с этим фактом.
— Тетушка Хельга, — пояснил отец.
Я с радостью объяснила бы Йону причину подобного отторжения матери, но мне было страшно задеть его детское сердце суровыми глупостями взрослых.
— Йон, пойдем, поймаем Черешню? — отец взял ситуацию в свои руки. Мальчик кивнул, послушно следуя за дедом наверх. Я услышала, как собака забегала по второму этажу и, кажется, принялась сваливать там все подряд.
— Герда, выведите вы ее! Скажи отцу, чтобы больше ее не отвязывал!
Матушка продолжала греметь на кухне и громко ругаться на ее любимом немецком. Я медленно приоткрыла дверь на кухне и заглянула внутрь. Моя милая мать ставила на стол сваленную посуду и, кажется, говорила, что день не задался.
— Как так можно? — она распрямилась, вытирая рукой пот со лба. — Вот скажи.
— Что именно? — я посмотрела на нее, а она на меня. Потом мы обе улыбнулись, и я ринулась ее обнимать. Я прижала ее к себе, вдыхая родной запах выпечки, каких-то специй, недорогих, но сладких духов, лака для волос и стирального порошка.
Она обняла в ответ и ничего больше не говорила. Я чувствовала, как бьется ее сердце. В этот момент я ощущала с ней очень прочную связь, которую не чувствовала раньше, когда была младше и жила здесь.
— Как ты изменилась, — она заплакала. Но не разжала свои объятья, чтобы не показать мне свое «поражение». — Как ты сильно похудела.
Я оторвала ее от себя, чтобы посмотреть в ее лицо и попытаться узнать, насколько сильно оно изменилось. Но мать ловко вытерла лицо рукавом, подошла к плите и, как ни в чем не бывало, чуть дрожащим голосом продолжила:
— А где он?
— У него работа, — пояснила я, садясь за стол.
Наша кухня, отделанная деревом, была большой. Здесь было очень много коричневого и оранжевого оттенков. Летом обязательно добавлялся зеленый и красный. Это были цветы, которые ставились на центральный стол. Я провела рукой по атласной голубой скатерти с крупными желтыми цветами, вспоминая, что ее мать доставала исключительно по праздникам.
— Мальчик подрос, — она продолжила готовить. Я села за стол, рассматривая крохотное пятно от сока на скатерти. Странно, что за столько лет оно так и не отстиралось.
— Его зовут Йон, мам.
— Я помню, — она демонстративно громко закрыла крышку кастрюли. Это говорило еще раз о том, что она была как бы ни против моего брака, но и не в восторге от него. — Сколько ему сейчас?
— Скоро будет восемь.
— Да-а-а, — протянула она, садясь напротив меня, — выйти за мужчину старше себя и принять его ребенка от первого брака — настоящий героизм.
Потом посмотрела в окно, прикрытое тонким тюлем. На улице было так темно, что вся кухня и мы сами отражались в стекле. В этом слабом отражении я сравнила нас с матерью и поняла, что мы очень слабо похожи внешне и внутреннее. Прямо сейчас она жила старыми представлениями о мире.
— Все в прошлом, всем нам свойственно ошибаться, — я стянула со стола салфетки и принялась по старой детской привычке сворачивать их трубочкой.
— Это тебе кажется, что все в прошлом. А что будет, когда Йон вырастет? Думаешь, мать не вспомнит о сыне?
— Сейчас-то не сильно вспоминает, — я пожала плечами, не отрываясь от занятия. Нужно было свернуть салфетку трубочкой, держа ее за самый уголок. Потом уголок на другом конце немного смочить водой и легонько прижать к центру трубочки.
— Откуда ты знаешь, Герда, что будет завтра? — мать напряглась, положила руки на стол, наклонилась чуть вперед, говоря тише.
— Ничего нельзя предугадать на сто лет вперед, поэтому надо действовать по ситуации, — передо мной лежали уже две салфетные трубочки.