Глава 8
Пробудившись утром, Гавриш обнаружил, что один.
«Неужели?»
Он подошел к двери, открыл, увидел снег, пушисто падающий. Следов отбывания бомжа не видно.
«Значит, ушел давно».
Так славно на душе стало.
И не верилось.
Но последние сомнения пропали, когда писатель увидел на кровати, приютившегося на ночь гостя, записку. Она была коротка:
«Прощайте…»
Да, в ней стояло многоточие, но что значило оно по сравнению с определяющим словом.
Гавриш ощутил некое тоскливое волнение.
«Теперь точно следует взяться за работу».
График был нарушен, и прийти в состояние сочинительства, стоило трат некоторых сил.
Он подумал, что для здоровья следует бы позавтракать. Однако, есть ни в какую не хотелось. Гавриш выпил стакан воды залпом и стал одеваться.
«Пройдусь в другую сторону», - решил он.
Спустя четверть часа он спускался по широким лестницам к берегу.
Невозможно оторвать глаз – так снисходительна погода сегодня. Праздник праздником.
Все вокруг приветствовало одинокого, соглашающегося, радующемуся всему, путешественника, и писатель вдыхал благоухающий воздух всеми легкими.
«Если задуматься, ведь никакой особой прелести нет. Просто шуршащее море, бессмысленно бьющееся об острые линии льда, и мысли...
Отлаженные и глубоко правдивые. Ему хотелось подумать еще о том, как хорошо быть писателем, но не стал на сим останавливаться. Не хотелось портить картину настроения.
«Я – просто человек, живущий в стезе природы. Сколько дано годков, чтобы мы испытали, каждый из нас – некое объединение с окружающим светом?"
Так мало, - чувствовал Гавриш, - нужно человеку. Всего-то леность на фоне блуждающего морского воздуха, стремглав бегущих облаков и мысли...
«Прощайте! - Сказал мне мой гость. – что ж : прощайте. И не поминайте лихом!»
«И все же хорошо, - думал писатель, - от какой-то случайной помощи, предоставлении уюта чужому человеку, ощущать, как ты понадобился однажды. Как стал обязателен какой-то живой душе!»
Писатель направился строго в противоположную сторону от давешнего пути. Он не хотел никаких ассоциаций по поводу прошлых суток.
«Все это, кстати, могло бы войти эпизодом в какой-нибудь роман», - рассуждал он.
Он прошел около сотни шагов и стал думать о настоящей своей работе. Сначала требовалось войти в некий раж, ауру сочинения. И он выбрал следующее.
Глава пятая. О реанимации девочки Эппи, которую вытащили без сознания, холодную, оступившейся в ледяную воду.
Там. Она видела свое маленькое тело, истерзанное покрывало на этом теле, и надавливание спасателей-врачей на грудь. Компрессия без пауз. Протекция ларингеальной маской… Они чрезмерно старались, как на ее взгляд. Кушетка шаталась. Шприц, адреналин. Но она не могла даже вздохнуть. Ее принуждали, а ей это нужно было ли?
Она понимала, что не вернется. Стало тепло, удивительно хорошо. И уже полуулыбка прорезалась в губах, освободительная…
И все же она решила скоренько пронестись по тем местам, куда позволило ей ее состояние, пока еще не понесло дальше, и тогда …
Она увидела себя ту, из прошлой жизни. Такой набор налетом.
Умершая женщина в постели.
«Это я?»
Эппи глядела на себя, ту, когда она была взрослой женщиной. Она видела, что ее невозможно растормошить, спросить…
Та была полностью пуста. Это чувствовалось.
А хотелось… Хотелось попросить у этого незнакомого человека совсем немножко для себя - сил, например, чтобы выбраться, выкарабкаться в своем, настоящем существовании, обратно в жизнь. Хотя это не столь важно… Нужно ли? Но все-таки интересно!
Но эта умершая женщина не имела ничего, ни капли живой, ни мертвой силы.
«Как так можно изжить жизнь до ничего? Разве это правильно? Уйти на самом последнем мгновении, не оставив о себе хоть щепоточку! Может быть, так и нужно жить?»
Эппи увидела, как дверь комнаты, в которой лежала покойница, открылась, и в нее вошел молодой человек. Он был моложе усопшей. Остановился, держась за ручку, не решаясь войти сразу.