Но вот...
Что он делает?
Он сделал шаг вперед. Остановился. Знакомая нерешительность.
Он сделал еще шаг вперед. Эппи не понимала: зачем ему это? Умершее тело.
Парень нагнулся к мертвой. Протянул руку к ее зажатому, соломенного цвета, кулачку. И вынул оттуда тонко сложенную, в полоску, записку, развернул ее, прочел:
«Не бойся меня…»
Это был знак. Напоминание. Это оставила она ему после себя. В промежуток между гробом и опарышами... Это была последняя сила, которую она отдала, используя данный маневр.
Он никогда не сможет забыть...
Эппи вздохнула, она поняла, что и ей довольно этой энергии, переданной запиской.
Она ощутила ледяные ноги, скованные холодными руками врачей, удерживающей ее. Почувствовала всю тягость, травму, которую продолжала получать от навязчивых спасителей. И грудь нещадно заломило. Едва ли живой человек выживет после подобных процедур.
" Не то, что я отлетавшая далеко отсюда…"
Глава 9
Гавриш шагал бодро. Глядел на расклинившиеся облака, которые, потеснившись, бежали прочь, отгоняемые солнцем на рассвете. Море веселилось, билось сладкими водами своими, мечтая, что скоро доберутся до берега без преград. И с утра до ночи будут накатывать свои шепчущие слова в растолченный редкими ступнями местных, горячий песок. И привычно спокойно думать, мечтать, мечтать.
« Прощайте!» - Вспомнил Гавриш оставленную записку.
«Это же надо было где-то ручку найти! Не лазил ли он по моим бумагам? Проверить надо! Эх…»
Ветер хлынул в полураскрытый рот писателя, занося туда несколько крупинок то ли пыли, то ли песка. Гавриш-таки не стал обижаться на него. Он остановился, отплевался, вытер губы досуха и направился дальше.
«Как – будто сделал одолжение. – Думал он. - То, что сразу я в нем не рассмотрел, так это высокое честолюбие, нет - чванство и уродливое самомнение.
Вспомнился эпизод о торчащем ноже в руке Калабишки, и его глаза при этом, и то, как Гавриш побледнел. И теперь ему стало не хорошо.
« И все же что-то добропорядочное есть в этом малом, не утрачено. Раз он сумел без лишних объяснений просто покинуть чужой дом. Может быть, у него так в жизни уже бывало… Эти его бабы, так сказать…
А вот почему он сделал именно так? А просто - из-за стыда. Человек воспитывает себя извне, с помощью окружающих людей. А этот на первом же пристыжен был и унижен. Вот, пускай учится вести себя нормально. Так же получается?»
Писатель остановился, повернулся лицом к морю. Ему казалось, что когда-нибудь оно обязательно нашепчет ему что-нибудь сугубо свое. Как кто-то или что-то нашептывало ему тексты. Однако, это тайна…
Ему хотелось поднять руки, махнуть ими как-то высоко, приветствуя ясное сегодняшнее утро. Ведь никого рядом не было. Но нужно было оглянуться на всякий случай. А ему не хотелось. Он передумал, пошел дальше, увлекаясь тому, что и душа светилась там, изнутри. И это было отлично!
« Если бы бомж шел нормальным путем, - размышлял он дальше, - ориентируясь на людей. Всегда. И посредством их поддерживал сове воспитание себя, кто знает, кем бы он был теперь, и где бы находился? Был бы чист, женат, в достатке. Счастливым, достойным, обеспеченным мужчиной. Руки, ноги есть. Что еще надо? Чистый, внутри и снаружи. А может все и не так, тьфу, золотая рвань!»
«Вот почему, - пришла догадка Гавришу, - он так сильно занялся мною, прицепил-ся с самого начала. Чувствовал, что ему не хватает – поддержки, укора.
Да я, собственно, ничем его и не попрекнул. Вот, видно – да, было…» - Последним чем-то посторонним метнулось в голове Гавриша.
Но он решил придержаться еще темы бомжа:
«Его слова, что мы де понимаем друг друга, это все с той же оперы. Попрошайка!
Бомж желал супер вооружиться, придерживаясь меня, даже опереться, как статную, крепкую и дорогую палку сильно хромающему...»
На ум пришли слова Тургенева: «Воспаленные, слезливые глаза, посинелые губы, шершавые лохмотья, нечистые раны... О, как безобразно обглодала бедность это несчастное существо!
Он протягивал мне красную, опухшую, грязную руку. Он стонал, он мычал о помощи.
Я стал шарить у себя во всех карманах... Ни кошелька, ни часов, ни даже платка... Я ничего не взял с собою.