Мужчины гонятся за Славой, успехом, достатком, а этого всего уже с рождения нам дано чрез край, сидит крепко в нас, внутри. И самый уродливый образ получается - при развитии перепоручительства женщине. Такая, знаете ли, вот " SECOND-LOVE" получается.
- Вы, я погляжу, большой женоненавистник, - Не преминул отметить Гавриш. – И читаете, что любить женщина может разгильдяя, алкоголика и курильщика?
- Нет, смелого.
Калибишка замолчал, опустив голову, очевидно вспоминая своих «Добробаба, Бляхину, Шмаль, Гульс» и так далее.
Гавриш не мог в эту минуту оторвать участия к бомжу. Он прочувствовал неожиданно для себя искреннюю нотку жалости к этому исковерканному жизнью, не вычищенному, одинокому, сгорбившемуся, с его философией, квадратному человечине.
«Что меня так задело? Надо разобраться». – Сказал себе писатель, задумался.
Глава 11
Ночью Эппи приснилась огромная, лохматая собака. Ирландский волкодав. Голова длинная, со слабовыпуклыми лобными костями, едва заметной ложбинкой между глазами… Эппи не могла и с места сдвинуться. Стояла, смотрела. Сквозь проволочные волосы на глазах псины, она не могла разобрать, - смотрит ли он в ответ? Та перебрала лапами, махнула гривой, будто в приветствие и легла. Черный подшерсток на ее пшеничном теле в некоторых местах оголился, и она снова замерла.
Эппи понимала, что это сон, но все же не решалась на какой-нибудь поступок. А собака ждала. Она ждала – девочка должна была сделать что-то. Именно от ее по-ведения зависела судьба собаки.
И вот, Эппи сделала шаг к ней и сразу ощутила резкий запах псины. Разве может собака вонять во сне?
И вдруг ирландец подбросил голову, глаза его открылись, и она увидела добрые серые глаза. Эппи попятилась. Она узнала эти глаза. Кто-то позвал ее трижды:
- Эппи, Эппи, Эппи…
Девочка проснулась. На часах половина третьего ночи. Она спустилась вниз из спальни в столовую и открыла холодильник. Достала молоко, налила в чашку. Пила, думала.
С тех пор, когда в ней проявилась способность видеть странные сны, различать людей, по-разному содержащих свое существование, ночь перестала быть цельной, он прерывалась в нескольких местах. А около трех всегда снилась разная чушь.
Эппи прополоскала чашку и поднялась к себе. За окном - сентябрьский ветер. Пока никто не видел, он рвал листья с деревьев, расшатывая их кроны. Как – буд-то, слепой, бился о них, желая убедиться – не осталось ли каких-нибудь семян, плодов?
Эппи задернула штору и легла досыпать. Завтра в школу.
Образы людей, которых она встречала в прошлые сутки, выстроились к ней в очередь. Автоматически она, не зная, зачем и кому это нужно, - стала отделять их на три кучки. Одни направились в ту, где все радостно приветствовали друг друга, разворачивались лицами. И она видела их чистыми, бодрыми.
Другие – похрамывающие нарочно или нет, не редко меченные какими-нибудь особенностями организма. Многочисленными родинками или выбитом клише на коже, толпились в другой кучке. Они так же были радостны, но очень сдержанно улыбались. В третьей кучке собирались разные: высокие, низкие, потрепанные и чистые, уродцы и красивые, исключительно полноценные физически. Но в их лицах содержалось какая-то чрезвычайная переменность, выглядевшее почти, как напряжение, готовое разразиться, вылиться чем-то. Туда пошла и собака.
Эппи пыталась отозвать ее из той, третьей кучки, но она уверенно направилась именно туда. А когда обернулась к девочке мордой, то Эппи вновь увидела чьи-то знакомые глаза, но не могла, как прежде вспомнить – откуда она их знала.
«Ладно! – Подумала, - Ну, все?»
Весь народ, пошевелившись, переступая с ног на ноги, вразнобой кивнули.
«Тогда я буду, спать?» - Попросила девочка. И картинка с людьми стала таять.
Ирландский волкодав вдруг сорвался с места и побежал к девочке, чтобы вы-рваться из фантастического мира и ворваться в настоящую жизнь, где была она. Но перед самым закрытием эфемерной области, собака застряла головой в сфере закругленной двери, где была граница того и этого, представления и действия.