«Несчастье может обрушиться на моряка и в бурю, и в штиль, но море посылает его вовсе не из ненависти или презрения. Море не ведает ни ярости, ни гнева. Оно никогда не протянет вам дружеской руки помощи. Оно просто существует — огромное, могучее…», - вспомнились слова Каллахена.
- Нет, я ее не убил. – Ответил бомж, наконец, переминаясь с ноги на ногу. - Она меня убила.
Оба направились дальше. Калабишка продолжил:
- Прилежно утром моя девочка, юная, приводила родительскую кормилицу на одно и тоже место, лишь постепенно меняя круг ее рациона, перевязывая веревку с одного дерева, к другому. И так: изо дня в день, с утра до полудня. А во второй половине – уводила.
За лещиной лежали два старых почерневших ведра, в которые набиралась вода из ручья, что струился рядом, в овраге. И поилось животное.
Одно ведро было дырявым, и из него точилась тоненько струйка. Это ведро подгоняло девушку бежать скорее, чтобы не растерять всю воду. И именно его она первым подставляла к жаждущей корове, которая тут же опускала в него свою скуластую морду.
Я жадно следил до последнего за резвым бегом туда и назад юной леди, улавливая, как бодро поскакивает ее молодое тело, минуя кочки. Иногда она останавливалась, терла ногу, напоровшись, на высокорослый куст, потом бежала дальше. И я ощущал, как пахло от нее, когда она терла ногу – кисловатым запахом полевого хвоща…
Когда моя знакомая спускалась к ручью, я подбирался к ее настилке и видел – все оставалось по-прежнему: мобильный телефон, ситцевый платочек в яркую медную точку, книжка. Книжка содержала какую-то романтическую историю о двух влюбленных, и от нее так же источался запах кожи девушки, дыханием будущей незнакомой весны.
Я держал книжонку в руках и думал странные вещи.
Мне казалось, будь бы я владельцем этой книжки с замасленными, потрепанными краями страниц, я был бы женат на хозяйке этой книги, заочно. Я вполне мог бы смирился с тем, что моя молодая супруга, будто б надолго, на десятилетия, уезжала от меня далеко, избранного ею, в далекие места. И лишь однажды мы встречались…
И только мне этого и было бы довольно, через край. И щупленькая книжонка счастлива была бы не менее оттого, чтобы я так же держал ее в своих крепких руках, прижимая, думая, зная, чувствуя, как глаза этой девушки бежали по бриллиантовым строчкам.
Ведь я никогда по-другому не мог бы быть с ней.
Но чувствовать и слышатьв реальности мне приходилось только то, как начинали взвизгивать и скрипеть сухими связками ведра, переносимые ею, поднимаемые из оврага. Мне нужно было спешить. Я бросал книгу, ретировался в укрытие.
Предоставив животному питье, оставив корову, она бросалась в тень мягкой, волосастой, широколистной травы и читала там, или дремала, или болтала по телефону с кем-то. Ее белые стройные ноги то и дело подскакивали вверх в зависимости от настроения, от настроения и того, с кем велась беседа.
А иногда обе они вытягивались стрункой, задирая платье донельзя, и обе долго, оголенными так стояли. Она, кажется, сама любовалась ими.
Что нужно было мне? Думать свои думы, свои задачи, а не об этой девушке.
Нет? Наслаждаться ее присутствием? Ее молодой жизнью?
Да, размышлять о ее молодости, будущности, о том, как она выйдет замуж, будет счастлива… Зачем мне это?
Но она наверняка была совсем не той из женщин, которых я знавал. Бескорыстная. Так думал я.
И когда муж в бессилии, утомлении, распластавшись под грузом своих рабочих проблем поглядит на свою жену, она подойдет, обнимет его нежно и станет спрашивать обо всем… Что, мол, почему?
И вот, теперь, наверное, так часто, так мило и долго беседует с женихом по телефону, звонко смеется…