Он долго еще сидел и думал о приятном вакууме, восстановившемся в его голове. а потом, завел машину и поехал в свой город.
Глава 21
Глава 21
Прошел год. Зима давала последний бой за свое присутствие.
В очередной раз эта зима она не знала, что ей еще придет пора жить. Она сопротивлялась всеми силами, лила грязные слезы с крыш, замерзала, старалясь задержать в своей мерзлой стихии память о себе.
Однако, становилась все слабее, слабее.
Все чаще выходило беззаботное яркое солнце из-за туч, смелее омывая бесстыдными охристо-бурыми лучами почву, на которой безжизненно еще спали деревья.
И лишь море, вспенивалось, выкрикивало коротким чаячьим криком о том, что оно никогда не боялось никаких перемен, а ветер, вдруг меняя направление, перебивал спокойный полет птиц шутливым порывом, взлохмачивая их оперение, горделиво молчал, нашептывая повсюду, что он больше всех знает, видит, чувствует.
В это время Гавриш приехал на старое в прошлом году оставленное в побеге им, прибрежное место.
Писатель стоял на высоте изуродованного обрыва и искал глазами, где может быть теперь, брошенная им здесь пустая канистра.
Никто не знал о существовании ее. И эта тайна, улика должна была исчезнуть навсегда.
Стиснув зубы, от моросящей влаги, задувавшего отовсюду ветра, он подумал, что, пожалуй, следует одеться теплее и спуститься вниз.
Но стоило ему только поставить ногу на крепкую, казалось бы, корку ледяной лысины глиняного валуна, как та тут же соскользнула, и отлетела.
«Нет, теперь, - подумал он, - никак не пройти. Слишком рано приехал. Придется ждать, когда оттает».
Он долго еще стоял на месте, вглядываясь в камни и его не оставляло твердое чувство найти оставленную канистру. Воображение вновь нарисовало картину, как когда-нибудь беспомощным, слепо глядящим в потолок и ожидающим конца своей жизни ему нужно будет обязательно кого-то ждать, кому-то сказать о страшном своем грехе. Об этом грехе…
Он тысячу раз раскаивался. Он не понимал, как могло вообще это случиться с ним? Он не признавал своего участия в том, что произошло прошлой зимой. Откуда взялась в нем та ненависть и безумное решение придерживать ногой бревно у двери, из которой рвался человек.
«Это не я, - который раз говорил он себе, - это дьявол!»
Он отбрасывал картины реальных событий из памяти, надеясь, что их можно забыть, хоть временно до той минуты, когда он будет стоять на исповеди в какой-нибудь удаленной от его города церкви. Но для этого нужно было найти канистру, верную улику против него.
«Неужели, - думалось ему, - вместо каких-то глубоких и правильных фраз о жизни, морали, придется говорить об убийстве какого-то никчемного человечишки? И нужна ли была ему вообще его жизнь, и нужен ли был он этой ей? Неужели какая-то ошибка, единственнейшая, грех одним нестираемым росчерком убьет всю старающуюся карму мою такой длинной уже прожитой жизни? И светлой, почти безоблачной…
Сколько же народу, - думал он, - попадалось на нелепую мушку минутного, всего минутного помутнения, нечаянно сложившегося дьявольского события…»
Гавриш предполагал, что ему следует каяться всему люду, как Раскольникову, встать на колена, перекреститься и сказать громко: Я убил!
Гавриш еще раз провел ногой по оголившейся лысине глиняного камня, постучал подошвой. Тот был тверд.
«Нет, если я сейчас пойду – пропаду. И не успею даже покаяться».
Он посмотрел в простор мерно весело пошатывающейся плоскости моря.
- Никому нет дела … - Сказал он, развернулся и пошел к машине.
Душа… Душа, испытавшая себе однажды, взвалив зачем-то на себя непомерную ношу, теперь не могла, как раньше быть свободной, заявлять о каких-то своих претензиях в этот мир. Она была скована мертвой хваткой.
«Теперь ты уже не можешь считаться человеком…» - приходили ужасные прежние мысли писателю.
Он сел в машину, громко хлопнув дверью, чтобы прервать старый ход страшных мыслей.
«Он был прав, этот бомж… Во мне живет эта половинка неистовства, нелогичности, женского безрассудства. Если бы я знал, как убить ее».
Гавриш, замер, прислушиваясь к шумному зову моря, какому-то вою оттуда.
«Да, нужно ехать. Нечего стоять!»
Гавриш снял куртку и поддел свитер.
«Может быть, стоит пойти, посмотреть, что осталось от автодома? Наверняка, от него осталось лишь пустое место. Все разобрали на металл».
Он прерывисто вздохнул. И ему показалось, будто что-то изнутри его сказало:
« Можно пойти».
Изо рта вырвался полупрозрачный ком чистого дымчатого дыхания, и уперся в стекло машины. Гавриш вышел, запер машину.