— Ага! А чё?
— Завидую, чё! Мне бы так! Слушай… — он заговорщически подмигнул, — надо тебе, как говорят в армии, дембельский аккорд…
— Это как? — насторожился любитель чужой колбасы.
— Счас расскажу. Доведём мусора продольного до инфаркта… Тебе ничего не сделают, ты ж почти свободный гражданин…
Злодейский план Славяна обсуждали шёпотом, давясь от смеха. «Почти свободный гражданин», которому в розыгрыше отводилась главная роль, согласился удивительно легко. Виктор и Славян, видя в великовозрастном дурачке существо низшего порядка, не гнобили его, но покровительствовали ему и стремились приохотить к литературе: двадцатилетний мужчина до сих пор читал по складам. Второй «крадунец» — пожилой бомж — заметно трусил, но, задавленный совместным интеллектуальным превосходством Виктора и Славяна, возражать не стал.
Утренней поверки ждали, как дети ждут первого январского утра, когда под ёлкой материализуются подарки от Дедушки Мороза.
В полседьмого на этаже одна за другой загремели двери: сидельцев выгоняли в коридор, один из конвоиров заходил в камеру, стучал деревянной кувалдой по оконной решётке и по стенам, заглядывал под шконки, сбрасывал на пол пару матрасов, распахивал шкафчик, вытряхивал содержимое одного-двух баулов на выбор и выходил. Утреннему осмотру не придавали серьёзного значения: конвойные знали, что зеки успели надёжно попрятать все «запреты». Добычей утренних осмотров становился самодельный кипятильник из обрывка провода, бритвенных лезвий и спичек, или моток верёвки, сплетённой из ниток, добытых из свитера и мешка из-под сахара — «дорога» для нелегальной арестантской почты.
Позёвывая, Виктор, Славян и пожилой бомж вышли в коридор — «на продол», как говорили в этих кругах. Молодой «крадунец» Боря лежал неподвижно, с головой укрытый одеялом.
— А четвёртый где? Ему особое приглашение? — спросил немолодой капитан с залысинами над морщинистым лбом.
— Не знаю, с утра не вставал, — постным голосом отозвался Виктор.
Капитан зашёл в камеру и сдёрнул одеяло с Бори.
В следующий момент он вылетел «на продол» с матерным воплем.
— Сука! Тварь! — отдельные человеческие слова прорывались сквозь нескончаемый поток матерщины, как сквозь помехи при радиосвязи. — В моё дежурство, козлина, зарезался! — Капитан схватил рацию. — В сто шестой труп! Носилки и усиление сюда!
— На пол! Все трое на пол! — рявкнул другой конвойный, замахиваясь деревянной кувалдой. — Не дёргаться!
— В чём дело, старшой? — сощурился Славян.
— На пол, уроды, башку раскрою! — заорал конвойный.
Трое арестантов полегли на пол: от обозлённых конвойных можно было ожидать всего.
Гремели железные ступени лестницы — к сто шестой бежало «усиление» и двое зеков из хозбригады с носилками. В соседних камерах колотили в дверь и орали, спрашивая, что произошло. Продольный грохнул кувалдой в ближайшую дверь и попросил заткнуться.
Носильщики в тёмно-серых родах переложили на носилки тело с торчащим из окровавленной кофты заточенным черенком ложки.
— Шевелись! — покрикивал капитан. — Может, ещё живой! Врач где? Где врач? — рыкнул он в рацию
— Счас будет, — проквакала рация.
— Выносите! Этих троих в браслеты!
Прибывшее усиление с усердием, точно на состязании на первенство УФСИН, завернуло лежащим на полу узникам руки за спины и скрепило их запястья наручниками.
— На допросе, уроды, костями срать будете, — не унимался капитан.
— Старшой, эт-та… — промычал не на шутку напуганный бомж. — Он, по ходу, наложил себе на руки…
— И кончил с собой, — постным голосом проговорил Славян.
Виктор подавил неуместный смешок.
Капитан наклонился к молодому бандиту:
— Пюо ходу, ты его и грохнул, а?
Хозбригадные тем времене протопали с носилками в коридор. В этот момент лежащее на них «тело» потянулось и поднялось, как гоголевская панночка в гробу. Прямо с торчащей из груди заточкой.
От неожиданности зеки выронили носилки; «тело» упало и с проклятиями поднялось.
— Эт-то что? — заорал капитан. Он подскочил к «восставшему из мёртвых», рванул кофту и футболку
На пол со звоном упал обломок ложки и половинка луковицы, в которую «самоубийца» воткнул её. На коже, конечно, не было никаких следов «смертельного ранения».
Капитан машинально понюхал свои пальцы, испачканные бутафорской «кровью».
— Кепчук это, старшой! — счёл своим долгом пояснить артист самоубийственного жанра.
Лицо капитана пошло камуфляжными пятнами. Он схватил молодого дурачка за шиворот и тщательно обтёр пальцы об его жёсткие рыжеватые кудри, на мгновение уподобив коридор централа пиршественному залу, где утончённые патриции вытирали руки об волосы красивых мальчиков, а потом швырнул «самоубийцу» в стену.
— Всех в карцер, клоуны! — рявкнул он. — Хату перетряхнуть! Найду полметра верёвки или ещё какую херню — всем срок добавят за подготовку к побегу, твари!
— Этого завтра на волю, — сказал один из продольных, кивая на Борю.
— С карцера откинется. Всё! Поднялись, уроды!..
* * *
Через несколько часов Виктор, переодетый в застиранную робу, мерял шагами карцер.
Розыгрыш удался. Целевая аудитория получила массу впечатлений и отблагодарила потешников, как сумела. Их не стали даже заводить обратно в камеру, сразу после проверки повели куда-то и рассадили по ячейкам, напоминавшим вертикальные каменные гробы. Потом, отобрав всё, кроме трусов и носков, выдали бледно-серое тряпьё и отправили отбывать трёхдневный срок.
«Что ж, я, по крайней мере, знаю, когда кончится этот срок», — решил Виктор. Следствие по его делу шло неторопливо. Самого Виктора не допрашивали: в день, когда его арестовали, он отказался говорить без адвоката, а потом, по его совету, взял «пятьдесят первую». Он был готов к тому, что на него начнут давить, но следователь только пожал плечами. «Зря упираешься, — сказал он. — Себе хуже делаешь. Нормально бы всё рассказал — я бы тебя отпустил на подписку. А так полгода просидишь только до суда».
«Не верь улыбке прокурора», — вспомнил Виктор советскую народную мудрость. Вслух он, конечно, этого не сказал.
…Сейчас в ожидании скромного карцерного ужина он мерял шагами камеру и сочинял письмо «прекрасной незнакомке».
«Привет! Спасибо за письмо. Оно пришлось очень кстати. Не поверишь, но самое паршивое в этом месте — скука и однообразие. Здесь неделями ничего не происходит…»
Он усмехнулся. Не стоит писать про сегодняшний розыгрыш. Лучше рассказать об этом при встрече — если, конечно, она состоится…
«А письмо от прекрасной незнакомки — это как кружка эля в жаркий июльский полдень…»
…Чеховым повеяло. «Женщина с точки зрения пьяницы». «Письмо в тюрьму от прекрасной незнакомки — кружка эля жарким полднем». Наверное, она не обидится за сравнение с кружкой эля. Вроде бы девица не из обидчивых.
«Надеюсь на скорую встречу, но понимаю, что будет она нескоро. Я могу тут задержаться на пару лет. Или подольше».
Интересно, кто она? Дама печального образа, о которых жлобки говорят «столько не выпью»? Мать-одноночка с двумя прицепами, готовая несколько лет таскать баулы в зону ради статуса замужней дамы? Или экзальтированная юная революционерка? Виктор не жаловал ни «оппов», ни «охранителей». Впрочем, какая разница, какие речи произносит прелестный ротик, если ты надеешься найти ему более приятное употребление…
«Расскажи о себе, что сама захочешь»…
Да, пусть расскажет о себе.
Снегири в пиале
На второе занятие народу пришло меньше. Из старой гвардии явились долговязая пятнадцатилетка, пожилая дама, а ещё усатый-волосатый и стриженая блондинка, которые, кажется, нашли друг друга; Лидия поймала себя на том, что по-матерински порадовалась за них, и посмеялась сама над собой: тоже мне, сваха Акулина Гавриловна!