Зимой я опять увидела его у дома Шретера. Вот тогда он и сказал мне драгоценные слова: «А я вас вспоминал…» До сих пор, когда случается мне идти мимо арки, куда медленно уходил величественный старый человек, я вспоминаю о нём. Его город взглянул тогда на меня его глазами.
Я часто теперь думаю, что пожилые горожане — хранители чего-то очень главного в жизни города, что и не назовёшь сразу правильным словом. Их сдержанность, неспешность — это не только старость, это внимательность к жизни, к её мгновениям и полутонам. Не потому ли так красивы их лица, глаза… Очень разные, но в них есть одно — отражённый город.
Что-то тайное открывается таким людям. Они сидят на скамейках в скверах, их можно встретить на концертах, в музеях, просто на улицах. И возникает чувство, что они — часть города и будут всегда. Но ведь они уходят. И с ними уходит очень многое.
Старушка на углу Невского и Фонтанки продавала подушечки для иголок. К ней подошла молодая женщина и посоветовала идти к храму, там всегда, мол, подают милостыню.
— Да что вы, — сказала старушка, — я не могу просить милостыню. Я же этот город после войны своими руками восстанавливала.
А когда-то давно меня остановила на улице пожилая женщина и сказала: «Вы улыбаетесь. Значит, у вас все хорошо». И я теперь уже не помню причину той радости и улыбки, но помню женщину, её подарок.
Наверное, есть какая-то причина тому, что мимолётные встречи остаются в памяти. Что-то мы выбираем для себя важное, необходимое. Может быть, нам всем не хватает внимания? Для петербуржцев вообще характерна сдержанность. У нас не принято вступать в разговоры в транспорте, на улице. Но можно многое увидеть, услышать…
Каждое мгновение нас подстерегает прикосновение чужой жизни, души, страдания, радости.
Когда мы говорим о городской толпе, об одиночестве человеческой души в людском потоке, об отстраненности, даже боязни толпы, то, наверное, это все-таки речь о стихии. Когда уже исчезает отдельный человек и нечто монолитное, неуправляемое начинает своё движение. И это движение тогда может стать разрушительным, опасным.
Бывает и наоборот: есть события, объединяющие людей настолько, что гигантский город превращается в одно целое. Таким стал День Победы в сорок пятом году. Все, кто был тогда в Ленинграде, вспоминают, что люди выходили на улицы, чужие обнимались, плакали, чувствуя другого, как самого себя.
Но есть каждодневные волны городской жизни — приливы, отливы, затишье… Именно тогда нужно внимательнее присмотреться, прислушаться. У Брюсова есть такие строчки:
Все мы, живущие в этом городе, часто наблюдаем друг за другом, того не подозревая, что сами становимся объектом наблюдения со стороны. Мы безошибочно узнаем в городской толпе приезжих, непетербуржцев. В вечернем вагоне метро мы почему-то знаем, что вот эти люди возвращаются из театра, а эти — из гостей. Мы никогда ни о чем у них не спрашиваем, не уточняем.
Есть много странностей в случайных городских встречах. Как-то мне позвонил совсем незнакомый человек по поводу сотрудничества в газете. И по этому случаю мы с ним увиделись. Совместной работы не получилось, но почему-то совершенно неожиданно он стал мне встречаться в городе. Вдруг я замечала его то на эскалаторе в метро, то в толпе на Невском проспекте, или в кофейне на улице Чайковского, на мосту через Фонтанку… Я точно знаю, что эти встречи были случайны, потому что он не всегда замечал меня.
Что-то в нём было чудаковатое и, вместе с тем, обиженное, точно все были перед ним в чем-то виноваты. Однажды я видела, как он накричал на мальчишек, играющих на улице в пятнашки. И я никак не могла понять, почему же никто другой мне так часто не попадается на пути, хотя, казалось бы, гораздо вероятнее были случайные встречи с коллегами, соседями, сослуживцами. А потом так же внезапно он пропал. И в этом тоже — странность и таинственность нашего города.
Что я знаю об этом человеке? Почти ничего. Что-то он пишет в газету о каких-то забытых певцах и актерах. Он оскорблён этим забвением и равнодушием, столь свойственным людям. Но почему-то мне кажется, что за всем этим чувствуется его собственная забытость. Наверное, у него есть ночлег, но есть ли там очаг, тепло?
Эти стихи Николай Оцуп написал в 1922 году. Мимолётная встреча осталась в вечности. В разных вариантах она всё время повторяется.
Опять и опять хочется размышлять о мгновенных, мимолётных встречах, которыми полнится город. Они отлетают за один день, как листья, уносимые осенним ветром. И встреча происходит только тогда, когда мы различаем человека. Что-то должно произойти, чтобы слетела маска отчужденности, закрытости. Может быть, в нас должно появиться сочувствие или удивление. Будет смешно или даже горько, но что-то откроется.
Горько видеть мальчишек, продающих газеты, в то время как идут школьные занятия. Горько проходить мимо нищих на улице. И что мы постепенно привыкли к этому и даже не всегда им верим. Но в каждом из них, даже в тех, кто искусно притворяется, есть выброшенность из жизни.
Притворство — вот ещё черта городской жизни. Мы все в большей или меньшей степени играем какую-то роль. И всё-таки пылаем себя невольно, потому что спотыкаемся о жизнь. Рассказывали, что перед женским праздником около магазина «Кристиан Диор», на углу Литейного и улицы Пестеля, было не проехать из-за столпившихся «мерседесов». В этот исключительно дорогой магазин стояла очередь. Новоиспечённые наши богачи покупали подарки и, скучая в очереди, заплевали всю улицу семечками…
Может быть, мы впервые замечаем человека, когда он без этой привычной для городской толпы, холодновато-равнодушной маски? Тогда угадываем усталость, печаль, радость, или беспечность.
В вестибюле метро «Гостиный двор» по утрам часто можно видеть странного человека. В облике его что-то необычное. Кого-то он высматривает в толпе, поднимающейся на эскалаторе. Он ведёт себя как ребенок, в его ожидании нет никакого притворства. Жаль, что никогда нет времени узнать, кого же он ждет.