Потом земляки Садовода, которые переносили жару не в пример лучше, купили канал, и целых десять лет упрямо стояли по подбородок в илистой воде, устремив взор на юго-восток, лезли из кожи вон, и наконец од нажды вечером канал под руководством американских прожектеров и со многими жертвами — рабочими международной команды — был дорыт, о чем ныне возвещает мемориальная доска, но текст на ней не разберешь, когда проплываешь мимо. Так что Садоводу пришлось снова и снова смотреть это кино, пока наконец его воспоминания об истории канала не затянуло туманом.
— Да бросьте вы скучать по оперному театру, — сказал Капитан. — Конечно, каждая тонна нетто обходится недешево, зато здешний спектакль продолжается целый день, а то и дольше, а когда к вечеру изнурительный зной начнет убывать и чиновники Канальной службы покинут борт, между каналом и океаном выдвинется великолепная театральная кулиса Панама — сити. В итоге мы не только сократим морской путь на тысячи и тысячи дорогостоящих морских миль, но и, не прилагая к тому усилий, окажемся за пределами двадцатого века и будем томиться от безделья на неповоротливом судне, пока оно с помощью двух маленьких локомотивов, одного на правом, другого на левом берегу, тащится через три шлюза-гиганта, названия которых я давно забыл.
Однако Капитан названия, конечно, помнил — он же проходил канал в десятый, в одиннадцатый, в двенадцатый раз. Перед покосившимися хижинами на насыпных берегах толпилась массовка — машущие руками женщины, мужчины, дети, эти статисты ловили круживших в воздухе мух и, не переставая махать, давили в кулаке зловредных насекомых, чтобы те не дай бог не посмели лететь на палубу и досаждать Оплатившим пассажирам.
На корме, гордо расправив плечи, стоял Садовод и кинокамерой снимал загорелых рабочих-шлюзовиков, которые без всякой спешки швартовали нас к стенкам и, пританцовывая, перебегали по узким верхним кромкам; буксиры со штурманами, которые отдавали команды напевным речитативом; еще снимал озера с лениво поблескивавшими на солнце крокодилами и маленькими островками с маяками, на которых сидели веселые обезьяны, подававшие какие-то непонятные знаки, а еще — грандиозный финал-апофеоз в последнем шлюзе, где на берегу была зрительская трибуна, и на ней восседал хор туристов, размахивавших тряпичными транспарантами с надписями, которые никто не успел разобрать.
Я хотела помахать им, похлопать в ладоши, но от жары тело будто свинцом налилось, я вдруг опустилась на колени, прижалась лбом к соленому бортовому ограждению нашего семисоттысячного фрахтера и заплакала, сама не знаю о чем. Но, может быть, это пот побежал по щекам на шею, за воротник, где он к ужину и высох под моей наглаженной по случаю воскресенья белой рубашкой. А Садовод за ужином с набитым ртом говорил о планах строительства нового канала.
От Пигафетты я знаю, что мне в действительности предстоит. Хотя я и перевожу назад часы в каюте, дни становятся все короче. После ужина солнце камнем падает в море и отовсюду наваливается тьма, и я, обернувшись к окну, путаюсь, — словно кто-то, подкравшись сзади, руками закрыл мне глаза. Моряки ходят одетые в полном соответствии с правилами морского хорошего тона, но меня не покидает ощущение, что мы медленно и неотвратимо соскальзываем из северного полушария в небытие Южных морей, взяв курс на райские острова, где, сидя на солнышке, плетут венки из цветов бывшие подружки Жестянщика, постепенно забывая о нем.
Как только мы прошли Панамский канал, Жестянщик нарядился в мятую рубаху своих неприглаженных воспоминаний, на ней посреди спины — острова, на которых он провел лучшие дни своей жизни, когда служил в колониях. Рубаха на его широкой спине и круглых боках лежит ровно, словно карта, и я, оказавшись рядом с ним на палубе и не зная, о чем поговорить, тычу пальцем ему в спину и спрашиваю: «Где мы сейчас?». Жестянщик без малейшего колебания отвечает: «Таити!» — если мой палец уперся под правую лопатку, «Бора-Бора!» — между лопаток, повыше, или «Беллинсгаузен!» — это на правом плече. Только если палец упирался в середину хребта, он не мог точно назвать остров — они там близко расположены друг к другу.
В отличие от Садовода и меня Жестянщику нечего опасаться-он давно пршвдл крещение, а вот я в кают-компании постоянно слышу приглушенные голоса: за соседним столом офицеры вполголоса ведут какие-то совещания, строят планы предстоящего торжества. Матросы уже натянули на корме гигантский тент — как будто в этих широтах может пойти дождь! — Кок притащил из камбуза громадные котлы, в которых полно рыбы и мяса, а Стюард железной щеткой чистит решетку жаровни размером с хороший обеденный стол.
Прямо подо мной на главной палубе сидел Нобель и при свете заходящего солнца что-то делал с линьками. Сверху мне было видно, что он опробовал какие-то новые морские узлы и каждый раз, завязав один, поднимал повыше и придирчиво осматривал свое изделие в лучах заката, пока не упал занавес тьмы — словно кто-то, встав за спиной, закрыл мне руками глаза, и раздался вопрос:
— Как вам нравится то, что вы видите?
Это был Географ, рука на шляпе, шляпа — на голове, сам с ног до головы втиснут в темно-синий костюм с блестящими пуговицами — из багажа времен его плаваний на пассажирском лайнере по маршруту Новый Южный Уэльс-Англия; в таком костюме, пожалуй, даже невзирая на хромоту можно танцевать до тех самых пор, пока не достигнешь другого берега, то есть Лондона, где в домике с садом живет сестра Географа.
Раз в два года Географ навещал сестру — туда плыл на роскошном пассажирском лайнере, за большие деньги, обратно — по дешевке, на фрахтере. В темноте мы стали подсчитывать, какую часть своей жизни он провел в море. Я подняла руки — десяти пальцев не хватило — еще бы, игра Географа продолжалась уже много лет и он как свои пять пальцев знал очертания материков, загогулины берегов и обе части земного тулова, нижнюю и верхнюю, знал перетягивающий землю пояс и был готов к любым превратностям судьбы.
Сколько раз его крестили. Географ не смог припомнить, но осторожность, сказал он, не помешает, — ритуал всякий раз придумывают заново. Однажды его побрили трое, чьи лица были скрыты масками, в другой раз посадили в бочку и пустили ее катиться по палубе, на которой шла дикая пляска, потом окропили шампанским из ведра. В третий раз ему поставили подножку, когда он вдохновенно вальсировал, обхватив за талию некую пожилую даму, отличавшуюся утонченными манерами. В ту же минуту дама, покинув общество танцующих, бесследно исчезла. А Географ вывихнул лодыжку и с тех пор перестал интересоваться танцами, однако музыку любил по-прежнему и мечтал осуществить в оперном театре Нового Южного Уэльса постановку «Шоколадного солдатика», оперетты Оскара Штрауса по пьесе Бернарда Шоу.
Дирижировать он намеревался сам — свернутой в трубку грамотой, которая подтверждала, что он прошел все испытания: бегал и летал, кружился волчком, нырял в бочку, претерпел последнее бритье. А вот Пигафетта сказал, что никогда в жизни о крещении не слыхивал.
Хотя мог бы и научиться медленно-медленно заходить в воду, пока сверху не польется из чьих-то сложенных ладоней вода, сперва будет капать, потом потечет по темечку вдоль линии, разделяющей Восточное и Западное полушарие, по незнакомым ландшафтам истомившейся головы, в которой живет единственная вера — в спасение.
Ночь была прекрасной и ясной. Над нашими головами и тентом сверкали звезды. Офицеры были в длинных брюках. На плечах Капитана поблескивали золотые погоны. Не дожидаясь команды, матросы набросились на рыбу и мясо, запустили руки в котлы и, зачерпывая пригоршнями рис, наполняли свои тарелки. Моя осталась пустой.
Нобель быстро и ловко обвязал меня вокруг пояса канатом и под громовой хохот всей команды бросил в воду, к бутылкам и рыбкам. В глазах потемнело, все воспоминания о земных ландшафтах вмиг исчезли. Все силы ушли на то, чтобы хоть как-то управиться с собственными руками и ногами. Что я успела увидеть? Дельфина, птичью лапу и, на дне пучины, — горящую свечу во чреве кита, она стояла на столике под гигантскими сводами китовых ребер, а за столиком сидел беззубый господин Хапполати и читал Библию.