Как появились мы в 58-м году на этой сцене, так перманентно и продолжаем и до сих пор. Как тяжело даются слова – 30 лет тому назад. И хотя эту молодость не назовешь счастливой, но что нам был дождь, что снег, что проспект Металлистов, когда у нас впереди была репетиция с Райкиным.
В 60-м Райкин приехал в Одессу, мы ему опять показали себя и я видел, как на сцене тронулся Кац, как он сошел с ума, что-то с ним стряслось: остановившийся взгляд, самасшедший вид.
– Что с тобой? – спросил я заботливо-завистливо как всегда.
– Астахов передал, что Райкин передал: завтра прийти в санаторий Чкалова в 11 утра.
Для человека, с трех раз не попавшего в низшее цирковое, для человека, шесть раз посылавшего свои фото в обнаженном виде в разные цирки страны с оплаченным отказом, это перенести было невозможно. И он сошел с ума.
Райкин добил его, дав ему арбуз и отпечатанное в типографии заявление «прошу принять меня на работу…» Осталась только подпись, которую не было сил поставить.
На первом этаже дома по улице Ласточкина был дан ужин в честь великого и народного артиста РСФСР Райкина. Наша самодеятельность приникла к окнам. Ромин батька, футболист и партизан Аншель Кац, разносил рыбу и разливал коньяк. Мать двух детей Каца сыпала в бульон мондалах, сосед по коммуне, районный прокурор Козуб в коридор от ненависти не выходил, ибо «опять они здесь что-то затевают».
Райкин был нечеловечески красив – это он умел. Песочные брюки, кофейный пиджак, платочек и сорочка – тонкий довоенный шелк и это при таком успехе, и это при такой славе, и это у Каца дома, и это вынести было невозможно, и мы молча пошли на бульвар и молча пошли на работу. Особенно я. Я тогда работал сменным механиком по портовым кранам и уже получал 105 рублей.
В голове вертится фраза:
– Почем клубника?
– Уже шесть.
– Простите, вчера была пять.
– Я же говорю, уже шесть.
Первым сошел с ума Кац, вторым я. Я стал получать его письма в стиле апреля 1960 года и с тем же правописанием. «И тогда сказал Аркадий Исаакович: „Сейчас мы едем прописываться“, – и мы сели в большую черную машину, не знаю, как она называется, и поехали в управление, и он сказал „посиди“, и он зашел к генералу, а я совсем немного посидел, и он вышел и сказал: „Все в порядке“, – и мы поехали обратно, и нас все узнавали, и мы ехали такие щастливые».
Как мне было хорошо читать эти письма, сидя на куче угля, прячась от начальства, и только один раз пришло письмо вдвое толще, в том же библейском стиле.
«И тогда он сказал мне – завтра у нас шефский концерт, может, ты попробуешь что-нибудь свое?» И я прочел твой монолог, и его хорошо принимали, и он сказал: «Мы включим тебя с этим монологом в избранное. Я посылаю тебе программку, посмотри там в глубине». И только тут я заметил, что держу во второй или в третьей руке программу, развернул – и сошел с ума…