А тем временем невесту и жениха уже ввели в церковь. Хор пел торжественно, паникадило горело, на аналое лежали свечи средь алых цветов: богатая свадьба.
По обычаю, лицо Татьяны было закрыто шалью, и, когда сняли плат, я увидела, как бледна Татьяна. Она опустила глаза и, пока длился обряд, не подняла их.
По душе пришлась мне Татьяна.
Я полюбила ее, и не ошиблось тогда мое детское сердце. После венца все устремилось ко двору Потапа Антоныча. На пороге горницы, в шубе навыворот, с хлебом-солью стояли Феодоровна, мать Афанасия, а рядом Потап Антоныч с образом и чарочкой. На полу был постлан еще полушубок, шерстью кверху, чтобы молодые были богаты.
Когда новобрачные взошли на крыльцо, их засыпали хмелем, а Потап Антоныч, тряхнув головой, вымолвил:
– Добро пожаловать, молодайка, во святой час со молитовкой.
Под окнами заплясали и запели, величая молодых:
Гудела горница пляской, песнями, заливался гармонист, дробным жемчугом рассыпался Якушка: то соловьем засвищет, то выкрикнет: «Раз, два, чище!» Ну и отвел же душу, ну и уважил. А средь гула слышалась песня подвыпившего Потапа Антоныча. Сколько я его помню, всегда он пел ту же песенку:
Уж близко к полуночи, попеняла мать сестрам, что я еще тут глазею, когда давно пора мне спать: завтра в школу идти. Наш двор и двор Потапа Антоныча, были перегорожены только плетнем, и до зари доносились к нам песни и гул пляски…
Наутро долго будила меня мать.
Утро радостное. На переборке, над кроватью, весело бегали солнечные зайцы. В избе пахло блинами.
Висит на шесте мое розовое платье, передник с петухами и шагреневые полусапожки, что за шишку я получила. Уж не раз я в них щеголяла.
Сегодня, для мягкости, полусапожки мои смазаны салом. И вот я нарядно одета, в моей косичке красуется лента, которую мне подарила дьяконова дочь, Наталья Ивановна, за то, что я носила продавать ее стряпни пирожки на станцию железной дороги: два месяца назад провели в трех верстах от нашего села чугунку. И на удивление всему селу прогремел, дыша огнем, поезд. Тут-то Наталья Ивановна и порешила кормить путешественников теплыми пирожками.
А кто же, как не Дёжка, поспеет к поезду, пока пирожки не остыли.
Я охотно бегала на чугунку, очень много было там любопытного, много разных господ, и хотя страшилась я черного чудовища-паровоза, но и к нему попривыкла, а свой товар сбывала удачно: Наталье Ивановне всякий раз приносила пустую корзинку и денег двадцать пять копеек. В награду за такую торговлю получала я один пирожок – действительно сдобный – и копейку в придачу. А вот сегодня прислала Наталья Ивановна хорошую ленту. Повязана моя голова беленьким, с желтой каемкой, платком, а по тому случаю, что тулупчик мой еще не готов, нарядили меня в материно казинетовое полупальточко.
Помолились Богу, и я степенно и важно вышла на улицу, – впервые, кажется, не вприпрыжку.
Около школы толпились девочки, мальчики. Дверь была еще закрыта, я успела оглядеться: много незнакомых, но много и винниковских.
Хотя и весело было тут, все же сердце билось тревожно. Вот застучал деревянный засов, распахнулась широкая дверь, и туда хлынул поток ярких платочков, картузов, больших отцовских шапок. В гомоне детских голосов трудно разобрать, кто чего хочет. Я, новичок, скромно жалась, почтительно всем уступая дорогу, даже пинки, которыми меня угощали, безответно терпела. Я не отходила от Серафимы, дочери священника. Она была подруга моих игр, а училась уже второй год и могла за себя постоять. Но вот раздался голос: «По местам». И в просторном, белом классе утихло: на пороге стоял учитель, Василий Гаврилович. Высокий, с приятным лицом, в сером костюме, белоснежный воротничок, манжеты, очки золотые, а штиблеты так и блестят. Меня еще не было на свете, когда он уже учительствовал у нас. Мужики его любили.