Плеснула вода в ручье, потом зашумели кусты на том берегу. Я долго ждал. Не знал, насколько обычны здесь большие хищники и не хотел встретиться еще с одним выше по холму. Такой зверь не сможет переварить меня, усвоить мой протеин и жир. Но ведь он об этом не знает.
Я решил, что лучше поговорить с Тамарой утром и вернулся к своей броне. Глаза у меня отяжелели, в них словно насыпали песка. Полчаса спустя я подошел к берегу, где оставил свое вооружение. Местность заросла кустами, и я пробирался через них. И услышал, как, перекрывая шум воды, хрустнула ветка. Я так хотел спать, что не был уверен, слышал ли это на самом деле. Приближаться не хотел, но понимал, что должен взять свое вооружение.
Я крикнул:
- Кто здесь?
Хотел испугать животное, прячущееся в кустах. И тут же женский голос со странным акцентом отозвался: "Кто здесь?", и его подхватило много женских голосов: "Кто здесь? Кто здесь? Кто здесь?"
Я подумал - нелепая мысль, - что несколько японок выследили нас и теперь крадут мое вооружение. Прыгнул в кусты и оказался лицом к лицу с существом, похожим на гигантского паука или краба. Черное в тусклом освещении, высотой в метр в плечах, хотя панцирь вдвое шире. Две огромных клешни толщиной с мое туловище. И в каждой клешне по небольшому кусту. Существо размахивало ими, словно преграждая мне дорогу. Мягким женским голосом оно произнесло: "Кто здесь? Кто здесь?" И, по-прежнему держа перед собой кусты, попятилось к ручью.
Их были десятки, этих гигантских крабов, все они держали перед собой в клешнях кусты и говорили "Кто здесь?", пятясь к воде.
Я так удивился, что застыл неподвижно. У каждого краба у основания мандибул есть орган, состоящий из нескольких трубок, и из них исходит голос. Последним крабам я крикнул:
- Анжело! - Они повторили: "Анжело! Анжело!" и с берега ушли в воду.
Детали защитного костюма были разбросаны вокруг. Гигантские крабы растащили их. Я собрал их и пошел к лагерю. Абрайра не спала, она сидела в пасти черепа. Я рассказал ей о гигантских крабах.
- Японцы называют их manesuru onna - "дразнящие женщины", - сказала Абрайра. - Они часто встречаются вблизи рек. - Она несколько секунд смотрела на меня. Я все еще не высох от купания и был грязен от ходьбы по лесу. Она спросила: - Анжело, тебе больно?
Это были первые ее мягкие слова с того времени, как я убил и изуродовал Люсио.
- Нет, - ответил я. - Просто думаю.
- У тебя были болезненные мысли. О чем?
Только несколько дней назад я говорил себе, что мне не нужно ее сочувствие, а после схватки с Люсио боялся, что потерял его. И понял, что высказываю свои глубочайшие чувства.
- Перед смертью хозяин Кейго обвинил нас в том, что мы любим убийство. И вот я думаю, прав ли он. Во время схватки с Люсио я всем сердцем хотел опустить мачете, перестать мучить его, но не мог. Люблю ли я убийство? А когда я увидел мертвых женщин за городом, подумал, что человек не может этого выдержать. Такое зрелище делает жизнь невозможной. Но я чувствую, что ожесточился. Отупел. И вот я думаю, люблю ли я убийство.
- Ребенком я постоянно подключался к сновидениям. И всегда радовался, когда хороший человек из мести убивал плохого. Теперь я понимаю, что действительно учился любить убийство. И, может, поэтому не остановился и убил Люсио. Потому что люблю убийство, потому что привык верить, что хороший человек может убить плохого без всяких последствий. Но последствия во мне. Я умираю. И думаю, это со мной сделало общество. Может, общество злое. И если оно злое, я должен уйти от него. Я чувствую необходимость бежать, как заключенный хочет бежать из тюрьмы.
Абрайра посмотрела на меня.
- Каждый должен верить в собственную доброту, - сказала она. - Каким бы отвратительным ни был человек, он всегда найдет что-то в свою пользу и скажет: "Я хороший человек". И из-за этой врожденной веры в собственную доброту все повинуются почти всем ограничениям, наложенным на них обществом. Ты не раскрашиваешь лицо в цвет солнца, не ешь попкорн на завтрак и не ходишь по тротуару навстречу направлению движения просто потому, что знаешь: общество не одобряет такое поведение.
- Теперь ты совершил убийство и хочешь обвинить в нем общество, чтобы сохранить веру в собственную доброту. И, конечно, кое-кто согласится, что виновато общество. Наше общество любит убийство. Как ты говоришь, мы выросли в насилии в самых разных формах и считаем его прекрасным развлечением. Но согласно положениям социальной инженерии, всякое общество кажется злым и безумным, если посмотреть на него со стороны: социалист смотрит на нас и считает, что мы жертвы промывания мозгов и подходящие объекты для его усилий по достижению всеобщего счастья. Ему наше общество кажется отравленным разложением из-за духа коммерции. А когда мы смотрим на социалистов, нас поражает, что их общество не дает им те сберегающие труд и усилия устройства, которые обожает наше общество. У социалистов жизнь трудна. Кто же хуже, социалист или капиталист? В глазах социального инженера оба общества равно злы, и извне мы можем видеть зло в любом обществе, а себя самих как правильных и безупречных. Да, ты живешь в злом обществе. Но можно взглянуть в прошлое и убедиться, что существовали сотни культур, в которых убийство любили больше, чем в нашей. Общество Кейго любит убийство не меньше нашего. И как ты сказал, оно любит и самоубийство. Ты говоришь, что чувствуешь необходимость сбежать от своего общества. Но разве ты не понимаешь: чтобы увидеть зло в собственном обществе, уже нужно до определенной степени уйти из него?
Абрайра внимательно смотрела на меня.
- Ты можешь отыскать общество, которое не любит насилия. Но даже если найдешь его, снаружи оно покажется тебе злым в каком-нибудь другом отношении. Ты слишком индивидуалистичен, чтобы совместиться с обществом, устроенным другими.
Я какое-то время думал о ее словах. Никогда раньше не слышал от Абрайры таких слов и мыслей, и мне почему-то они казались неестественными в ней.
- Откуда ты все это узнала? - спросил я.
- Я изучала социальную инженерию в Чили. В конце концов нужно знать врага, - сказала она, имея в виду аргентинских идеал-социалистов. - Все знали, что идеалисты развяжут войну. Этого требовала их философия.