- Мой отец, - закричал я, - был слабый и циничный человек. Он был безнадежный неудачник. Бросал одну работу за другой. Часто говорил: "Неизученная жизнь недостойна жизни, но и изученная не лучше". После смерти матери он... он...
Я был ошеломлен. После смерти матери он перестал для меня существовать. Я встал, и меня охватил ужасный страх. Я мог привести только два объяснения: либо у меня серьезно пострадал мозг, или произошло нечто настолько ужасное, что я полностью блокировал все воспоминания об отце. Мне хотелось убежать, но бежать было некуда. Я очень встревожился и кончил тем, что принял новую дозу болеутоляющего, чтобы опять уснуть.
Мы миновали обширные равнины и оказались в неглубоком каньоне из спрессованной грязи. А в каньоне увидели много обветренных камней, грубо округленных, как шары. Каждый камень достигал восьми метров в высоту, и расположены они были спиралью, как рисунки в пещерах австралийских аборигенов. За многие сотни, а может, тысячи лет, круглые камни погрузились в землю. Но их вид наполнил меня благоговением. Они очень похожи на камни, которые бросал в нас пустынный владыка, но эти огромны, а спиральное расположение свидетельствует как будто об их искусственном происхождении. Я все время ожидал увидеть вход в пещеру, какую-нибудь дверь на склоне, какие-нибудь росписи. Но не было ни следа тех, кто так расположил камни.
В этот день мы добрались до берега. Я пытался что-нибудь вспомнить об отце, но не смог ничего, абсолютно ничего. И гадал, почему я блокировал воспоминания о нем. Может, узнал, что на самом деле он убил мою мать? Может, он трусливо убил себя сразу после смерти матери? Я подумал, что если создам сценарий, близкий к правде, смогу вспомнить. Но тут же обнаружил, что у меня в памяти еще один провал - провал, в котором должна находиться Татьяна, девочка из моих снов. Почему, если она так важна для меня, я помню только ее лицо и имя? Я не мог ответить на этот вопрос. По-прежнему дул сильный ветер. Вечером мы остановились, и компадрес посадили меня спиной к дереву. Руки и ноги не слушались меня, словно их вообще не стало. У меня едва хватило энергии, чтобы поесть; я чувствовал себя слабым, как ребенок. И долго лежал без сна и думал об отце.
На следующее утро я проснулся в машине, летящей над землей. Я лежал на спине и больше не слышал прибоя. Чувствовал себя обособленным от всего. От своего прошлого, от своих друзей, от своего мира. Небо темно-красное, как на закате, и безоблачное. И на нем ни одной ленты oparu no tako. Их разнесло бурей. Мы проехали под деревом, изорванной пальмой с увядшими листьями, которые шуршали, как бумага, и меня в самое сердце поразило нечто знакомое.
"Я возвращаюсь в Панаму, - с безумной радостью подумал я. - Я возвращаюсь в Панаму". Солнце, отразившееся в листве, напомнило мне о давно забытом случае. Не могу вспомнить, когда это произошло в моем детстве: помню, что лежал на диване, глядя в окно. Между двумя открытыми полями проходила линия деревьев, и толпа обезьян переходила из одного леса в другой. И в то время мне показалось, что это я движусь, а обезьяны стоят на месте.
Я лежал на дне машины, вспоминал эту пальму, так неожиданно появившуюся после необычной фауны Пекаря, и меня наполнило ощущение спокойствия, эйфория. И снова я ощутил, что возвращаюсь домой, в свою собственную утраченную страну.
Постепенно пальмы стали встречаться чаще. К полудню мы достигли полностью терраформированной лесистой местности. На деревьях болтали попугаи, поедая фрукты; мы, несомненно, добрались до земель ябадзинов.
Мы остановились на ночь и два следующих дня двигались вдоль берега на юг. Днем и ночью дул сильный ветер, он летел с холодных морей на нагретую сушу и иногда достигал силы шквала. Но море здесь представляет собой узкую ленту, и поэтому бури приносили мало дождей. Пыль, поднятая в пустыне ветром, окрасила небо в тусклый желто-коричневый цвет, и закаты и восходы стали особенно великолепны. Я чувствовал себя крепче и вечером лежал у костра и слушал разговоры.
Абрайра весь день тревожилась, напрягалась и потому очень устала. Когда к ней обращались, нужно было повторить два-три раза, чтобы она ответила. После того как Мавро лег спать, Перфекто сказал:
- Что у тебя на уме, сестренка?
- Я только... не знаю. Хочу ее. Хочу эту планету!
- Да, - энергично подхватил Перфекто. - Знаю. Я тоже чувствую это.
Абрайра спросила:
- Помнишь, каково было в нашем поселке, в Темуко, когда мы были детьми? У нас ничего не было! Абсолютно ничего, что можно было бы назвать своим! Капитан Гуэррера давал нам одежду или игрушки, но ничего не принадлежало мне - мне одной. Давая нам обувь, он всегда говорил: "Не забывай делиться с другими". Мне это было ненавистно.
- Знаю, - сказал Перфекто. - Я тоже это ненавидел. Нас создали, чтобы мы имели свою территорию, а потом ничего нам не дали.
Абрайра рассмеялась.
- Помнишь, как мы детьми прятали вещи под кроватью? И время от времени приходил Гуэррера и все отбирал. Я нашла в канаве куклу и несколько месяцев прятала ее; она мне была нужна не потому, что была красивая, чистая, вовсе нет - она была моя.
Перфекто улыбнулся.
- Si. Гирон и его палки. Помнишь, как он приносил домой палки. Ничего особенного в них не было, простые палки. Если он еще жив, я думаю, у него дома их горы.
- Вот что я чувствую, - сказала Абрайра. - Хочу эту планету, как Гирон хотел свои палки. Хочу дом. Так хочу, что ни о чем другом не могу думать! Если мы выиграем эту войну, я, наверно, умру от радости.
- Ах, - сказал Перфекто, - как было бы хорошо! Иметь целую планету в своем распоряжении. Это желание в наших костях. Никогда не думал, что захочу чего-нибудь так сильно. Но убивать ябадзинов я не хочу. Мне жаль того, что с ними случится, когда мы достигнем Хотоке но За.
На третий день в полдень, продолжая идти вдоль берега, мы увидели первые признаки цивилизации: в море уходил причал, и на камне нарисован один японский иероглиф, одно слово. Я не знал, что оно означает, но, казалось, это предупреждение. Над иероглифом нарисован белый самурайский меч, а еще выше - кровавый глаз.