Шествие возглавлял бич. Увидев меня, он подошёл, покачиваясь на нетвёрдых ногах:
— Ну ты, дерьмо! Ты снова подвизаешься на нижней вахте? Снова выслуживаешься перед начальством, ты, таракан?
— Сам таракан, — ответил я.
Мгновение он непонимающе смотрел на меня:
— Что ты сказал?
— То, что ты слышал.
Он тяжело дышал, сопя носом. Он придвинулся ко мне вплотную, а остальные образовали полукруг. В тусклом свете палубных фонарей лица были почти неразличимы. Но я чувствовал, что все были настроены ко мне враждебно.
Спереди к нам приблизились шаги. Это был третий помощник, который совершал обход судна.
— Приходи в кормовой кубрик, если ты не трусишь, — рявкнул бич.
Он перебросил через плечо свою куртку и пошёл в корму. Остальные последовали за ним.
На мгновение я задумался: чему быть, того не миновать. И уж если решать этот вопрос, то лучше сразу, сейчас.
У входа в кормовой кубрик собралось столько народа, что я должен был пробираться внутрь, как боксёр к рингу. Все столпились в узком проходе, превратив его в зрительный зал. Ощущалась атмосфера ожидания захватывающего зрелища.
В самом кубрике было только двое: Мартенс, который спал на своей койке, и бич. Он стоял с засученными рукавами и играл мышцами предплечий.
Я подошёл к своей койке, медленно стянул с себя куртку и повесил её на перекладину. Затем повернулся к бичу. Мы стояли друг перед другом: сто девяносто фунтов против ста тридцати.
— Покажи ему, Билли! — выкрикнул юнга из прохода; остальные молча ждали.
Я принял боксёрскую стойку, согнул руки и начал упруго покачиваться на ногах. Бич стоял неподвижно, как колода, опустив вниз руки с тяжёлыми, как пудовые молоты, кулаками. Он показывал полное пренебрежение к моим приготовлениям.
— Ну, давай, подходи, — глумился он.
Я шагнул вперёд и нанёс ему удар прямой правой в челюсть. Нокаутирующий удар не получился, так как в кончик подбородка я не попал. Он встряхнул головой, как будто бы хотел освободиться от воды в ушах, и за тем стал медленно надвигаться на меня. Проход между койками и переборкой был узок и недостаточен, чтобы отскочить или уклониться.
Он размахнулся и бесхитростно ударил. Я видел направление удара и сумел уклониться. Однако его кулак прошёлся по моему уху. Вспыхнула острая боль, и я почувствовал, как горячая кровь потекла по моей шее.
Теперь он хотел меня схватить и двинулся на меня с раскинутыми руками. Я отпрыгнул. Осталось только одно: хватка за большой палец руки.
Я схватил большой палец его правой руки и что было силы заломил его назад. Бич упал на колени и застонал:
— Отпусти, ты, собака!
Если я освобожу его сейчас, он добьёт меня. Это я знал точно. Поэтому я продолжал удерживать его палец изо всех сил.
Пытаясь освободиться, он натужно пыхтел. На лбу выступили капли пота.
— Пусти!
Но я рывком нажал, как только мог. Раздался хруст… Большой палец был сломан.
— А-у-у! — заревел он; потом изменившимся, жалобным тоном: — Отпусти, Прин, отпусти же! Я больше не буду!
Я освободил его палец. На всякий случай сделал шаг назад… Но он остался сидеть на полу, обхватив свой палец и раскачиваясь от боли. Как и все физически сильные люди, он не был упорным в борьбе.
Зрители стали входить внутрь и располагаться на своих койках. Говорили мало.
Я подошёл к зеркалу. Ухо было надорвано. Я прижал его носовым платком и побежал к вахтенному, чтобы сделать перевязку.
— Как это случилось? — спросил меня третий помощник.
— A... ящик свалился, — пробормотал я.
Сразу вслед за мной вошёл бич и показал свой сломанный большой палец.
— Вот, упал, — сказал он жалобно.
Третий помощник ухмыльнулся:
— Не странно ли? Прину падает на голову ящик и надрывает ухо, а ты падаешь сам и ломаешь палец... До утра придумайте-ка что-нибудь другое. Если расскажете вот это капитану, вас ждёт серьёзная головомойка.
Когда я с перевязанной головой вернулся в кубрик, все встретили меня недоброжелательными взглядами. Я сделал вид, как будто бы ничего не заметил, и молча переоделся.
Спустя десять минут вошёл бич. Его перебинтованный большой палец торчал кверху, как восковая свеча.
— Прин, держись теперь от меня подальше, — сказал он громко.
Так было установлено перемирие. В последующие дни мы обходились друг с другом с взаимно подчёркнутой вежливостью.
Спустя четырнадцать дней в Тальтале он ночью сошёл с судна вместе с двумя друзьями. Якобы его внезапно охватила страсть к путешествиям, причём такая, что ей не мог противостоять никакой бич. И он ушёл, хотя потерял при этом своё месячное жалование. Он намеревался отправиться в Диамантину.