На третий день моей беготни я встретил Хинкельхауса. Он изучал юриспруденцию и пока ещё не закончил обучение. И хотя и у него не было денег, он не сдавался и открыл юридическую консультацию.
— Если хочешь, можешь работать у меня в качестве заведующего бюро, — предложил он. — Разумеется, без содержания. Но если появится заработок, то мы будем вести дело на паях.
Я согласился.
Бюро находилось на Айзенбанштрассе. Маленькая, пустая комната с двумя столами, пятью стульями и вывеской на двери: «Эрнст Хинкельхаус, юрисконсульт». Это было всё.
В течение следующих восьми дней я регулярно, каждое утро, отправлялся туда с пакетом бутербродов в сумке, а вечером возвращался домой. И за все эти дни я никого, кроме самого Хинкельхауса, в бюро так и не увидел.
Мы подолгу обсуждали это горестное время и недееспособность правительства, которое позволило народному хозяйству прийти в упадок. Эти споры были очень интересны, но если дела пошли бы так и далее, то моя доля дохода в конце месяца составила бы ровно половину от ничего.
Хинкельхаус решился, наконец, для поиска клиентов отправиться по судам. Я же должен был дежурить в бюро. Таким образом, я остался один и подолгу смотрел наружу на серую улицу, на кровли крыш у железнодорожной насыпи, и ждал. Но клиенты не приходили.
Спустя восемь дней юридическая консультация закрылась. Навсегда.
Я снова оказался не у дел. Теперь оставался только один путь: на биржу труда.
Утром я отправлялся к старому жилому дому бедноты в Георгенринге.
В серой и грязной комнате ожидания уже сидели несколько людей. Они выглядели изнурёнными, совершенно изношенными, как будто нужда полностью выела их изнутри, и от них осталась только оболочка. Каждый раз, когда раздавался звонок, вставал один из них и исчезал за дверью с молочными стёклами.
Наконец пришёл мой черёд. Я одёрнул свой костюм и вошёл. За барьером сидел и писал мужичонка с жидкими седыми волосами. Усталым, притуплённым взглядом он посмотрел на меня поверх стёкол очков:
— Имя… Профессия… Дата рождения…
Его перо скрипело, и зелёный нарукавник медленно полз вслед за ним по бумаге.
— Почему вы явились только теперь?
— Потому что сначала я пытался найти работу сам.
— Ну да, — сказал он и протянул мне регистрационное удостоверение безработного. — Первое денежное пособие — через три недели на Геллертштрассе.
— А как быть до тех пор? — спросил я покорно.
Но он уже нажимал на кнопку звонка для вызова следующего посетителя.
В середине марта я отправился за пособием на Геллертштрассе. Хотя я и пришёл туда пораньше, к восьми часам утра, но застал там уже многих других посетителей.
Очередь, как длинная серая змея, маленькими толчками медленно продвигалась вперёд.
«Рум-бум…» — гремит штемпель в окошечке. Очередной готов, и все смещаются на шаг вперёд. «Рум-бум… Рум-бум…» Два шага. Очередь перемещается ритмично, напоминая процессию нищеты. Ритмично, в такт ударам литавр нужды.
Подошла моя очередь. Всё произошло так же быстро. Я спрятал деньги и быстро вышел. К этому времени очередь стала ещё длиннее. Притуплённые взгляды, безысходность, затхлый запах бедности. И постоянное «рум-бум… рум-бум…», которое действует так удручающе.
Я вышел на улицу. Идти было некуда… Я остался на самой нижней ступеньке жизни. Почему? Как это зависело от меня самого?
Годы пребывания на морских судах никак не похожи на жизнь сыра в масле. И теперь, когда я пробился, наконец, через все препоны, земля стала уходить из-под моих ног. В свои двадцать четыре года я был обездолен и опустошён.
Почему? Каждый, кого ни спроси, пожимал плечами: «Да, мой дорогой, нет никакой работы, такова жизнь!» Чёрт побери! Почему эти, там наверху, министры, партийные бонзы, чиновники, ничего не делали, чтобы всё изменить?! Как они могли спать спокойно, если здесь молодой человек, здоровый и сильный, нуждается в работе… жаждет работы! И при этом истлевает от безделья, как гнилая солома!
Жалкая подачка, которую они бросали нам, спасала только от голодной смерти. Да и её-то давали вынужденно, так как страшились нашего отчаяния. И при этом безнравственно обволакивали нищенские гроши лживыми статьями своих газет, которые были переполнены прекрасными оборотами речи и социальным сочувствием. Ах, эти господа, они лишь катились накатанной дорогой своих предвыборных изречений: «Живи сам и позволяй жить другим»! Но действительность лишила их громкие фразы мишуры. Мы здесь, внизу, видели жизнь такой, какой она была на самом деле. «Живи сам и позволяй умирать другим!» — вот что было их настоящим девизом!