Оставшиеся двое представляются. Фельдфебель Кларе и обер-фельдфебель Липперт. У обоих чисто саксонское наречие. Я отсылаю их вниз в лодку и через несколько минут следую за ними сам.
Внизу царит дикий кавардак. Сначала раненого укладывают на койке инженер-механика и впятером освобождают от верхней одежды. Затем обоих здоровых усаживают на койку, одного возле другого, и плотно окружают их кольцом, беспрестанно задавая вопросы, наперебой предлагая чай, шоколад, сигареты…
Я не верю своим ушам, когда слышу, как Вальц, наш кок, говорит: «Приготовить вам глазунью, господин обер-фельдфебель?» Обычно он сидит на своих яйцах, как клушка на гнезде, и посылает подальше каждого, кто решится выразить просьбу приготовить яичницу.
Когда я подхожу к ним, раненый делает попытку встать. Жестом руки останавливаю его. Затем осматриваю его раны. У него огнестрельные ранения в плечо и икру ноги. Раны чистые, без осложнений.
Чтобы отвлечь его, пока я обрабатываю и перевязываю раны, прошу его рассказать их историю.
— Над морем, — начал он, — мы встретили английский истребитель с одним из этих бристольских ублюдков. Англичанин, атакуя, обстрелял нас из пулемёта и пушки. Мы открыли ответный огонь. Тут бортмеханик кричит: «Пробит радиатор! Вынужденная посадка!» Англичанин развернулся и снова стал сближаться. Наш командир, лейтенант Вайнлиг, полез в кабину переднего стрелка, к пулемёту. И тут ветровое стекло пилота стало кроваво-красным. «Мне ничего не видно!» — закричал пилот. И мы пошли вниз. Мы трое уцелели, а командира убило. Пуля попала ему в голову, и кровь через разбитый фонарь забрызгала ветровое стекло пилота. Когда мы его вытаскивали, англичанин беспрерывно кружил над нами, как стервятник. Стоило одному из нас высунуться, как он открывал огонь. Тут я и получил свои царапины. Когда эта собака, наконец, прекратила огонь, мы спустили надувную лодку и тут же начали грести. У нас был карманный компас, и мы стали грести на восток. Англичанин на некоторое время исчез, а потом они появились уже вдвоём. Они больше не стреляли, но и не делали никаких попыток нам помочь. Мы гребли весь день и всю ночь, и вторую ночь, сорок часов подряд. При этом постоянно сменяли друг друга. Час гребёшь, час правишь, час спишь. Сна, правда, было совсем немного. Время от времени стреляли из ракетницы… Потом увидели подводную лодку. Сначала подумали, что это англичане. Но когда услышали немецкую речь, горло перехватило от волнения. Мы просто сошли с ума от радости…
Когда он закончил свой рассказ, с перевязкой ран было уже покончено.
— Ну, хорошо, — говорю я. — Теперь поешьте, а затем выспитесь хорошенько.
Накормленные, они исчезают в своих койках.
Я сообщаю радиограммой: «Лётчики спасены. Поход продолжается».
Я вижу вновь своих гостей на борту только следующим утром. Оба здоровых лётчика стоят внизу под рубочным люком и с любопытством смотрят вверх на видный отсюда крохотный лоскут неба. В этой позе они выглядят, как птицы в клетке. Я даю указание вахте на мостике время от времени выпускать их наверх, чтобы они могли глотнуть свежего воздуха.
Мы надеялись, что спасение лётчиков будет хорошим предзнаменованием. Но создаётся впечатление, что на самом деле мы взяли на борт неудачников. С тех пор мы не видим ни одной цели. При этом стоит идеальная погода для атаки. Солнце ярко светит с безоблачного неба, море дышит лёгким волнением и остаётся светлым до глубокой ночи. Но кроме этого мы больше ничего не видим, и линия горизонта остаётся чистой.
Безрезультатное крейсирование продолжается уже одиннадцать суток, и это в районе, который по судоходству считается одним из самых оживлённых. Нервы напряжены до предела. Вахта на мостике стоит неподвижно, перед глазами бинокли. Но виден только пустой горизонт. Ни облачка дыма, ни мачт, ни паруса. Ничего…
Постепенно у всех наступает состояние, которое можно сравнить с полярной болезнью. При малейшем пустяке, самой незначительной мелочи вспыхивает раздражение, возникают перепалки. Задержка с прибытием на мостик очередной смены всего на пару минут воспринимается как нанесение серьёзной обиды. И когда я спускаюсь с мостика вниз, моё обычное наставление верхней вахте «Будьте внимательны!» буквально застревает в горле.
На одиннадцатый день перед погружением я поднимаю перископ в боевой рубке и кричу вниз:
— Густав, твой перископ опять засижен мухами!
— Не может быть, господин капитан-лейтенант, я только что тщательно протёр стекла...