— Увидишь, — сказал он значительно.
— То есть ты не знаешь? — начал раздражаться я.
Он глубоко затянулся из своей трубки и недоверчиво осмотрелся по сторонам. Затем склонился ко мне и зашептал:
— Послушай, это верное дело! Штокс знаком с несколькими фермерами оттуда. Они нуждаются в белых надсмотрщиках, как в хлебе насущном. Это настоящая жизнь! Они ездят верхом по полям, под началом — пятьдесят негров… сто негров, которые потеют и работают… А ты восседаешь на лошади и говоришь только: «Старайтесь, дети мои, старайтесь!» В обед индюшатина и ананасы, каждое утро какао, и всё для тебя готовят негры. И спишь в шёлковой кровати с балдахином, и охраняют твой сон тоже негры…
Его свистящий шёпот от восторга перешёл на хрип. Я не прерывал его. Картина, которую он изобразил, напоминала плакат с солнечного юга, который всегда вывешивают на вокзалах. Всё бы хорошо, только Штокс был для меня неприятным исключением.
— А кто ещё участвует, кроме тебя и Штокса? — спросил я.
Он перечислил всех: пять человек, в их числе кок и Янке — юнга, с которым мы вместе пришли на судно. Да, это были далеко не лучшие люди.
— Больше никто? — спросил я.
Циппель разозлился.
— Пока да, но, наверно, к нам присоединится и ещё кое-кто.
— Хм…
— Ну, а как ты? — спросил он напоследок и повернулся уходить.
Я не мог решиться:
— Хочу обдумать всё ещё раз, — сказал я.
Тогда он пожал плечами и неторопливо удалился. По его спине я видел, что он взбешён.
А я продолжал лежать и смотрел, как паруса колышутся на ветру, совершенно белые на фоне тёмно-синего неба…
Мои мысли раздваивались. С одной стороны, часто приходилось слышать о людях, которые находили счастье на том берегу. Не обязательно сразу становиться миллионером. Но в течение нескольких лет можно сделать какое-то состояние, и это довольно обычное дело. Если же я останусь на судне, то меня на всю жизнь ждёт участь голодной собаки.
Я поднялся и пошёл назад, в кубрик. «Синагога» была пуста, дверь открыта настежь. Только Крамер лежал в койке и храпел.
Я взял из рундука свою писчую бумагу и сел к столу. Через открытую дверь над леерами виднелся горизонт, где небо и вода расплывались в серебряной дымке.
Я писал матери: «Дорогая мама, скоро мы будем в Америке. Плавание было долгим. К сожалению, я представлял себе жизнь моряка совершенно иначе. У нас это называется «много работы и мало хлеба…»
На бумагу упала чья-то тень. В дверном проёме появился Виташек. Я
не слышал его приближения, потому что он был в лёгких сандалиях.
— Ты что тут делаешь? — спросил он.
Я прикрыл письмо рукой. Он подошёл к столу и взял письмо. Взял совершенно спокойно и уверенно, как будто так и должно быть. Затем он опустился на скамью и стал читать.
— Так, — сказал он, окончив чтение, — так-так. Вот ты какой. Значит, с ними заодно. Не ожидал от тебя, Принхен, не ожидал.
Он пристально посмотрел на меня своими водянистыми глазами.
Взгляд сквозил неприязнью.
— Отчего же? — заикаясь, ответил я.
— Не увёртывайся, юнга. Ты знаешь точно так же, как и я, что здесь происходит. Но я хотел бы тебе вот что сказать: в такой игре честный моряк не должен участвовать! Да, конечно, всё плавание мы не получаем ничего, кроме жратвы для свиней! Да, конечно, «Старик» на этот раз скуп до бесстыдства. Но только поэтому всё бросить… всё плавание… и вообще всё это?!
Он сделал широкое движение рукой в сторону моря, которое блестело в полуденном свете.
— Разве ты не чувствуешь, как прекрасно это всё? Вспомни, как в шторм наш старый «Гамбург» перекатывается через волны! Видел бы ты в шторм нашего «Старика», дружок! Там, на шканцах, стоит уже не какой-то жалкий скряга! Нет, там стоит Моряк! Да! Мужчина, который борется со стихией! Но такие людишки, как Штокс, не могут этого понять. И Балкенхоль в своём мерзком камбузе тоже. Они не видят ничего дальше своего собственного носа… И ещё я хотел бы сказать тебе вот что…
Наклонившись ко мне и чеканя слова, как будто забивая гвозди в крышку стола, он сказал:
— Надеюсь, что ты не свяжешься с этими молодцами.
Потом он встал рывком, так, что скамья под ним грохнулась о переборку, и, тяжело ступая, вышел наружу. Я проводил его благодарным взглядом. И к письму матери больше не возвращался…
Ночью ветер повернул к зюйд-весту, и утром мы почуяли запах берега. Это был незнакомый, крепкий запах. Он напоминал аромат леса, нагретого солнцем. Время от времени мимо проплывали громадные круглые медузы. Они выставляли над водой тонкие плёночные плавники, которые, как паруса, увлекали их ветром.