Налив стакан вина, Гейбл снова занял свой пост у постели Эйнсли. В те редкие минуты, когда он возвращался к себе в спальню и пытался уснуть, мысленно он все равно оставался здесь. Покидая комнату Эйнсли, рыцарь не переставал тревожиться за ее судьбу, страстно желая, чтобы в состоянии девушки поскорее произошли желанные перемены. По замечаниям Рональда, хотя старик пытался скрывать свое беспокойство, Гейбл чувствовал, что тот тоже встревожен.
Решив, что настала пора хоть немного передохнуть, тем более что толку от его ночного бдения все равно было немного, Гейбл наклонился к Эйнсли, чтобы пощупать ее лоб. Это уже вошло у него в привычку, поскольку повторялось по нескольку десятков раз на дню. Однако на этот раз, коснувшись лба больной, рыцарь тут же отдернул руку. Поднеся ладонь к свету, он не поверил своим глазам — рука была влажна от пота. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Гейбл снова положил руку на лоб Эйнсли, затем нервно вскочил и принялся ощупывать все ее тело. Девушка была вся в испарине с головы до ног. Гейбл встал. Он не знал, чего ему больше хочется — то ли прижать Эйнсли к груди от избытка чувств, то ли бежать по всему Бельфлеру, сообщая каждому, что лихорадка, терзавшая девушку, наконец отступила.
Несколько раз глубоко вздохнув, чтобы прийти в себя и немного успокоиться, Гейбл снова опустился на стул. Предстояло обдумать дальнейшие действия. Ему очень не хотелось оставлять Эйнсли одну — а вдруг она проснется и испугается? — и в то же время он понимал, что необходимо как можно скорее разыскать Рональда. Гейбл выбрал нечто среднее — подойдя к двери, окликнул проходившую мимо горничную и приказал ей сейчас же привести старика. Только потом рыцарь вернулся на свой пост. Сев на краешек постели, он взял руку Эйнсли и уставился на ее лицо, страстно желая, чтобы она наконец открыла глаза. Ему хотелось убедиться, что взор ее стал осмысленным и из него ушла дымка забытья, омрачавшая взгляд Эйнсли в течение долгих дней.
Эйнсли поморщилась и слегка пошевелилась. Она чувствовала себя слабой и измученной, к тому же все тело покрывала неприятная влага. Осознав, что кто-то крепко держит ее за руку, девушка открыла глаза, удивленная тем, каких усилий стоило ей это нехитрое движение. Увидев Гейбла, она захотела улыбнуться, но губы ее так спеклись, что чуть не лопнули, когда она попыталась слегка их раздвинуть.
Гейбл нежно коснулся губ Эйнсли, а она тем временем внимательно изучала его. Он выглядел не слишком хорошо. Усталость проложила резкие складки вокруг рта, а в глазах стояло выражение тревоги. Подняв руку, Эйнсли попыталась коснуться щетины на его подбородке и тут же, чертыхнувшись, бессильно уронила ладонь на одеяло, так и не достигнув цели.
— Мне показалось, что ты неважно выглядишь, Гейбл, — произнесла Эйнсли, удивленная тем, как хрипло и тихо прозвучал ее голос и каких усилий стоила ей эта короткая фраза. — Но, наверное, я сама выгляжу еще хуже. Я что, болела?
Гейбл издал сдавленный смешок. Ему хотелось смеяться и плакать одновременно, так переполняли его эмоции.
— Да. И это твои первые осмысленные слова с тех пор, как стрела пронзила тебе плечо.
Эйнсли удивленно посмотрела на Гейбла, не понимая, о чем он толкует. Однако постепенно память возвращалась к ней. Девушка хотела было потрогать свое плечо, но потом решила, что в этом нет необходимости. Она и так чувствовала, что ранена. То, что боль уже не была такой острой, свидетельствовало о том, что какое-то время она пробыла без сознания.
— И долго я болела?
— Четыре дня.
Гейбл старался отвечать кратко, чтобы до поры до времени не волновать больную излишними подробностями.
— Я снова в Бельфлере?
— Да. Я привез тебя сюда, поскольку решил, что здесь будет удобнее за тобой ухаживать, чем в Кенгарвее.
— Кенгарвей… — прошептала Эйнсли. — Что с моими братьями? Они все погибли? А замок? — Она не договорила — Гейбл мягко коснулся ее губ, прося замолчать. Но все же через мгновение продолжила: — Ты боишься сказать мне правду? Неужели новости настолько плохи, что ты опасаешься, как бы я снова не впала в забытье, услышав их?
— Нет, я просто хочу, чтобы ты не волновалась. Ты пролежала в лихорадке четыре дня, почти пять, если считать тот день, когда тебя ранили. Не стоит тратить те немногие силы, что у тебя есть, на ненужные вопросы. А вот и Рональд! — радостно возвестил Гейбл, увидев входящего в комнату старика.
К огромному облегчению рыцаря, Рональд тут же взял дело в свои руки — неторопливо и умело сменил постельное белье, переодел больную в чистую рубашку, приговаривая при этом, что ей надо побольше отдыхать и набираться сил, чтобы поскорее выздороветь. Эйнсли покорно сносила все это, а Гейбл тем временем пытался привести в порядок свои мысли. Одной из причин, заставлявшей его так горевать по поводу болезни девушки, было то, что он не имел возможности высказать ей все, что было у него на душе. С того мгновения как Эйнсли упала, пронзенная стрелой, рыцарь постоянно думал об этом. Вот и сейчас слова буквально рвались у него с языка, и приходилось делать над собой усилие, чтобы не начать объяснения немедленно. Впрочем, Гейбл понимал, что выбрал неподходящее время. Если он заговорит сейчас, Эйнсли может ответить согласием просто из чувства благодарности или потому, что не найдет в себе сил отказать. А что, если Эйнсли не отвечает на его чувства? Такая мысль доставляла Гейблу нестерпимую боль. Но в то же время он сознавал, что если она примет его предложение, в душе не желая этого, ему будет еще хуже.
Когда Рональд, закончив работу сиделки, отошел, чтобы налить себе вина, Гейбл тут же устремил взгляд на постель и увидел, что глаза Эйнсли опять закрыты.
— Неужели она снова в лихорадке? — с беспокойством спросил он.
— Нет, — поспешил заверить его Рональд. — Просто она очень слаба, и мои хлопоты ее утомили. А тебе, парень, я бы посоветовал не сидеть здесь все время, особенно теперь, когда она пришла в себя. Ты сам знаешь, что моя девонька бывает весьма невоздержанна на язык!
Гейбл ухмыльнулся. Он был готов выслушивать любые крепкие выражения — ведь это несомненный признак того, что Эйнсли пошла на поправку. Может быть, она еще слаба телом, но дух ее, как всегда, силен. Гейбл был убежден, что именно эта сила в конечном счете и помогла Эйнсли победить лихорадку.
— Как ты думаешь, она теперь действительно начнет поправляться?
— Несомненно. Несмотря на лихорадку, рана и так потихоньку заживала. К тому же глаза у моей девоньки ясные, а это значит, что сознание к ней полностью возвратилось. Какое-то время она еще будет очень слаба, а поскольку будет рваться поскорее встать на ноги, нам всем придется немало пострадать от ее неуемного языка.
— Эйнсли останется в постели столько, сколько ты найдешь нужным, даже если мне придется привязать ее! Рональд засмеялся и залпом допил вино.
— В зале уже накрыли к ужину. Ты пойдешь туда? Я могу и один посидеть здесь.
— Нет, не надо. Сходи и попроси принести еды сюда — так, чтобы хватило и мне, и Эйнсли. Может быть, она не сможет съесть много, но я уверен, что аппетит скоро к ней вернется.
— Надеюсь. Ей надо есть за двоих, чтобы восстановить силы и набрать вес. От бедной моей девоньки остались кожа да кости!
— Но зато какая прекрасная кожа!
Заметив, что Рональд поморщился, Гейбл рассмеялся. Как только старик ушел, бросив прощальный взгляд на свою любимицу, рыцарь снова сел у постели Эйнсли. Бессознательным жестом он прикоснулся к ее лбу и тут же мысленно отругал себя за глупость. Пока девушка лежала в лихорадке, Гейбл постоянно щупал ее лоб в надежде, что болезнь отступила, а теперь, когда это наконец произошло, он боится, как бы она не началась снова. Что поделаешь, он действительно беспокоится и хотел бы убедиться, что Эйнсли твердо встала на путь выздоровления.
Лишь поздним вечером Гейбл возвратился к себе, оставив Мораг на дежурстве у постели больной. За все это время Эйнсли всего один раз открыла глаза, но взор ее был осмыслен, и она даже немного поела. Укладываясь в постель, Гейбл предвкушал, как всласть выспится сегодня — впервые с того дня, как ему пришлось возвратить Эйнсли в Кенгарвей.