Как-то раз Надя зашла ко мне и вдруг, уткнув лицо в ладони, громко разрыдалась. Ее истерика длилась довольно долго.
— Опять поскандалили?
Я плеснула в стакан минеральной воды и подала ей. Это — единственное, что пришло мне в голову в тот момент. Она сделала несколько глотков.
— Может, вам лучше уехать? — робко спросила я.
Она подняла голову и пристально взглянула на меня. Это был совершенно другой человек. На меня смотрели глаза женщины, которая знает об одиночестве все.
— Он даже не заметит моего отъезда, — сказала она.
После ее ухода я места себе не находила. Ну чем я могла ей помочь? Она ждала, возможно, слов утешения, а я не в состоянии была их выговорить. Будь на моем месте Эва, она бы сумела подбодрить ее. Люди доверяли Эве с первого мгновения, с первого взгляда. На пешеходном переходе именно к ней обращалась старушка с просьбой помочь перейти дорогу, ее одну не атаковали своим нытьем румынские детишки-попрошайки, будто чувствуя, что и без этого что-нибудь от нее получат. Эва — добровольная заступница и защитница. Однажды я ей об этом сказала. Она улыбнулась:
— Это потому, что я — как хамелеон… я такая, какой люди хотят меня видеть…
«Ну да, теперь ты — серенькая, — подумала я с сожалением, — потому что он хочет, чтобы ты была такой, серенькой мышкой…»
А я… я была будто бракованное изделие с изъяном посередине, и, пожалуй, не имею права все сваливать на свое детство…
Подходило время, когда я должна была идти в свою комнату наверх. Стрелки на старинных часах с кукушкой, с незапамятной поры висевшие в кухне, неумолимо приближались к девяти часам. Мы прекрасно знали об этом, но ни одна из нас — ни я, ни мама — не подавали виду. Я лихорадочно выискивала для себя занятие, которое могло бы оправдать мое присутствие внизу после девяти вечера. Дедушка всегда требовал, чтобы любое начатое дело было неукоснительно доведено до конца, все равно что, будь то подметание пола, штопанье носков или прополка сорняков в нашем саду летом. Невозможно было представить, чтобы кто-нибудь из домашних бросил на полпути начатую работу. Так называемое начатое занятие становилось своего рода охранной грамотой, обоснованием пребывания в нижних помещениях после четко означенного времени. Мама, однако, следила за мной, и как только я с энтузиазмом бралась за наведение порядка в буфете или вытаскивала из сундука ворох старого тряпья, которое давно надо было бы перебрать, неумолимо констатировала:
— Оставь, ты не успеешь доделать это перед сном.
Тогда я прибегала к другим способам, чтобы задержаться внизу: к примеру, притворялась, что не слышу кукушки. Мама тоже делала вид, что не слышит, и так получалось, что каждый день мы отвоевывали для меня четверть часа (а порой и с полчасика), как бы сопротивляясь таким образом воле дедушки. Но как известно, время бежит быстро, и тогда, не глядя на меня, мама говорила:
— Ну иди уже к себе наверх, спать…
— Мамочка, ну пожалуйста, можно мне один-единственный разочек поспать здесь, в столовой, на диване? — умоляла я с надеждой в голосе.
— Ты же знаешь, что это невозможно. Дедушка все равно отправит тебя спать наверх, да еще со скандалом.
— А мы можем не говорить об этом дедушке, — заговорщически шептала я.
— Он все равно узнает, — неизменно отвечала мне мама.
Я была свято уверена, что мои детские переживания, воспоминания и опыт пригодятся мне, когда я стану матерью. Что после детства, прошедшего под столь неусыпным контролем, я не захочу так же контролировать своего ребенка. Но не тут-то было. Вышло иначе. В Эве я видела продолжение своей собственной судьбы, своих амбиций и желаний. Мне казалось настолько естественным, что после выпускных экзаменов она будет поступать в университет, что я даже не удосужилась ее спросить, что бы она хотела делать после школы. А когда дочка заявила мне, что не собирается поступать в институт, я решила, что это шутка.