— Но почему, почему так произошло? — спросил кто-то.
— Он прошел через ужасы Освенцима, ему показалось, что смерть отступила. А у нее просто поменялось лицо. Понял он это лишь третьего июля тысяча девятьсот пятьдесят первого года. Сперва утверждали, что это был несчастный случай, потом признались: писатель совершил самоубийство…
Тут кто-то еще задал вопрос:
— А вы, пани профессор, как справлялись со всем этим?
Вдруг я поняла, что не знаю, как ответить. Все с напряженным вниманием уставились на меня.
— Когда Боровский покончил с собой, мне было семь лет.
— Но потом ведь вам было двадцать.
Я кивнула.
— Ты ничего не понимаешь, — вмешался студент с первого ряда. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: отличник. — Тогда за убеждения уже не требовалось платить жизнью.
— Вы в этом уверены?
— Ну… так учит история…
— А что история говорит о тех людях, у которых с самого начала был перебит хребет? — чуть ли не выкрикнула я. — Фашизм умерщвлял свои жертвы прежде всего физически, коммунизм был более коварен, он использовал стратегию паука. Опутать, подчинить, взять в плен и высосать изнутри. Возникало такое чувство, будто у тебя вместо сердца и легких рыбий пузырь в груди. Вам когда-нибудь приходилось задыхаться?
Отличник смотрел на меня чуть ли не со страхом. Все они на меня смотрели так, будто видели впервые в жизни. Можно сказать иначе: впервые обратили на меня свое внимание.
Мне всегда хотелось, чтоб она обратила на меня внимание. Как тогда, на ярмарке в храмовый праздник. Мы шли с ней между ярмарочных лотков. Было душно, солнце палило нещадно, и мама купила мне бутылку лимонада. Я жадно пила, запрокинув голову. Мама улыбалась. Теплый зеленый прищур глаз, обращенный ко мне, и только ко мне. Две косые черточки, разбегавшиеся к вискам, появились исключительно для меня лишь раз за все то время, что мы были вместе. С ним было по-другому. Достаточно было, чтобы он вошел и поставил на пол свой чемодан. И она с легкостью отдала эти приберегаемые, до сих пор ничьи косые черточки, за которые я так сражалась…
Я подошла к окну. Капли дождя густо залепили стекло. Небесная вода, расплываясь, прокладывала себе дорожки. И тут я заметила стоящего под деревом Александра в плаще с поднятым воротником. Его волосы были мокрыми. Я в испуге отпрянула от окна. В первый момент подумала, что это случайность. Потом до меня дошло: он тут, потому что ждет меня после занятий. Это было чем-то новым в наших отношениях. До сих пор наши встречи были обусловлены нашим соседством. Он стучался ко мне, я к нему. И даже если мы и выходили куда-то вместе, то это происходило по той же самой причине. Но то, что Саша стоял сейчас во дворике Сорбонны и под струями дождя ждал меня, казалось мне чем-то невообразимым. Я вдруг осознала, что, если сейчас выйду к нему, между нами все изменится. К таким переменам я не была готова. Быть может, мое бунтовавшее тело и было в состоянии соответствовать новым обстоятельствам, но я сама — нет. Пока не понимая, чего ждет от меня мое тело. Я никогда бы не отважилась продвинуться ни на шаг в отношениях с этим молодым мужчиной. Любой шаг означал бы приближение к физической близости. Этого я себе позволить не могла — и твердо решила после занятий остаться наверху, в аудитории. Он ждал меня довольно долго, все мои студенты уже высыпали на улицу. В конце концов, наверное, понял, что я не хочу спускаться к нему.
Молодой парень рядом со мной вытягивает из пачки сигарету, девушка берет ее и подносит к губам, нагибается в его сторону. Он, даже не привстав, щелкает зажигалкой. Ее вид, то, как она стряхивает пепел на блюдце рядом с чашкой, внезапно вызывает во мне отвращение. Я пересаживаюсь за соседний столик, который как раз освободился.
Сигареты, курение… Однажды я спросила Александра, пробовал ли он курить, когда был подростком.
— Как все ребята, — сказал он.
Первый раз — на каникулах. Его родителям досталась подмосковная дача в наследство, и Саша, порученный заботам бабушки, жил там все лето. Отец с матерью приезжали только по воскресеньям. Они были так поглощены своей работой, что даже не брали отпуск: так и курсировали на своей старенькой, фырчащей машине между институтом, где работали, и дачей. Было ему тогда лет десять. Он нашел на дереве сук потолще и устроил там себе удобное лежбище, где курил. До поры до времени.