Выбрать главу

Александр подплыл ко мне:

— Ну и как, длинноногая?

— Чудесно.

Он взял в ладонь мою стопу и поцеловал.

Потом мы вместе готовили обед — мясо на гриле и салат из свежих овощей, — добавив к этому бутылку красного вина. Поев на свежем воздухе, на террасе, отправились в спальню, где царили полумрак и приятная прохлада.

— Знаешь, мне кажется, я впервые в жизни провела день так, как его проводят другие люди.

— Мне бы хотелось, чтоб ты больше мне доверяла, — тихонько сказал он.

Он положил ладонь на мой живот. Пальцы скользили все ниже, пока не оказались между моими бедрами. Александр приподнялся на локте и заглянул мне в лицо. Наши глаза встретились.

Орли, половина третьего дня

У меня новый объект для наблюдения: необыкновенная парочка неподалеку. Пожилая женщина и ее собачка. Фигурно подстриженный белый пудель. Кажется, он понимает каждое слово, обращенное к нему. Наклоняет голову набок, показывает зубы, что выглядит так, будто он улыбается. А она ему втолковывает: мол, на некоторое время, к сожалению, им придется расстаться — он будет путешествовать в другом помещении, отдельно от нее. Но вскоре они снова будут вместе, ему не стоит волноваться.

А если бы я завела себе собачку… разумеется, не такую — с белым пуделем на поводке уж точно выглядела бы чересчур претенциозно. Пусть будет обычная дворняга, но с умненькими глазами. Я могла бы разговаривать с ней, не пришлось бы молчать на протяжении целых часов…

Майорка… действительно самый беззаботный период в моей жизни. Единственный и, наверное, последний. Да, наверняка последний. Что правда, то правда, беда сторожила под дверью. Бедой было то, что притаилось в моем животе. То, что профессор Муллен называл «шажок в плохом направлении». Но пока я наслаждалась каникулами.

Идея поехать на экскурсию в Вальдемоссу возникла сразу после нашего приезда.

— Уж если у нас в гостях полька, — гремел дядя Александра, — то грех было бы не отвезти ее в места, где ступала нога ее знаменитого соотечественника.

Я совершенно случайно подслушала их разговор с Александром. Окошко в ванной выходило в сад, а они как раз сидели там в шезлонгах.

— Что она старше тебя, это еще ладно, но ведь она — полька. А между поляками и русскими никогда и ни в чем согласия не будет. Народ этот всегда кусал нас, как бешеный пес… Не мне тебе говорить, одно только покушение на Константина чего стоит.

Александр рассмеялся:

— Дядя, на дворе конец двадцатого века, а не восемнадцатый и даже не девятнадцатый, лучше бы тебе об этом не забывать!

— Да, но гены… их никуда не денешь!

Мы выехали ранним утром: Александр сидел рядом с водителем, дядей Димой, а я — сзади. Красоты этого острова были неописуемы, хотя Александр считал, что растительность несколько однообразна и не такая пышная — в глаза прежде всего бросается ржаво-красная земля. А пальмы? Кактусы неестественно огромных размеров? А неизвестные мне кусты, усыпанные цветами? Мне вспомнился отрывок из книги Вежинского о Шопене, хорошо врезавшийся в память. Эту книгу, переведенную на французский, я купила у одного букиниста, а потом, когда бездельничала на террасе в доме Ростовых, попросила Александра привезти ее мне. Могла ли я тогда предполагать, что это издание послужит мне путеводителем по этому острову? Каким увидели Вальдемоссу Шопен и Жорж Санд?

«В этой дикой, пустынной местности самым удивительным казалось огромное строение, будто сошедшее с небес. Опоясанный мощными стенами и опирающийся на выступ над пропастью, здесь обосновался монастырь картезианцев. Когда пришельцы (Шопен и семейство Жорж Санд) вошли в него через кованые ворота, то оказались в мире безлюдья и запустения. Башни, монастырские кельи и галереи дремали в звенящей тишине, и только шаги идущих громким эхом отражались от каменных стен».

Выступ над пропастью, стены и галереи — да, но тишина? Здесь было полно людей, которые галдели на разных языках, смеялись, фотографировали все, что попадется на глаза. На каждом шагу мы натыкались на прилавки с сувенирами: миниатюрные пианино с наклеенным профилем Шопена или бюстики композитора с ангельским личиком, даже нос его был другой, будто утративший свою характерную горбинку. «Ярмарочный балаган», — подумала я неодобрительно. Волнующее впечатление произвела на меня посмертная маска Фредерика в застекленной витрине. Болезненно искаженные черты лица, прикрытые веки. Будто автору удалось запечатлеть момент расставания композитора с миром. Потом читала его письма. Странное это было чувство — я стояла в келье, которая больше ста лет назад служила убежищем паре любовников, и читала: «…келья, похожая на высокий саркофаг…»