И тут я обнаружила, что вокруг сделалось необычайно тихо. Начала озираться — Александра рядом со мной не было, но не было и других людей. Я оказалась в сумрачном каменном коридоре с низким сводчатым потолком, по обеим его сторонам находилось множество дверей. Я по очереди заглядывала в кельи — ни одной живой души. Эхо моих шагов металось, отскакивая от толстых стен. Я никак не могла найти выход. Снова бросилась в темный коридор — мне показалось, что этим путем мы входили с монастырского двора, — но уперлась в тупик стены. На меня накатил страх, ощущение было такое, будто никогда не сумею выбраться отсюда. Я не могла взять в толк — что же произошло, куда подевались все люди? Не могли же они просто так взять и исчезнуть. А где Александр? Через арку, настолько низкую, что пришлось пригибать голову, я выбралась во внутренний дворик, но все было закрыто, пришлось той же дорогой вернуться внутрь. И снова эхо моих шагов разносилось под темными сводами. Я отыскала келью, где жил когда-то Фредерик Шопен и где я потерялась… Он был тяжко болен… кровь разъединила любовников, она не хотела пускать его в свою постель… Мне повезло больше… Послышались чьи-то шаги, и холодный пот выступил у меня на лбу. Я почти была убеждена, что это кто-то из них — он или она, но, скорее всего, он, ведь я находилась в его келье… Но это оказалась смотрительница музея, мулатка, которая очень удивилась при виде меня.
— Что вы здесь делаете? — спросила она.
— Я не могла отыскать выход. Все двери были закрыты.
— У нас перерыв. С двенадцати до двух часов дня музей закрыт для посетителей.
Выйдя, я увидела Александра. Он выглядел очень обеспокоенным.
— Я два часа тебя искал, где ты была?
«Меня случайно заперли вместе с духами», — подумала я.
На Майорку приехала американская внучка Дмитрия Павловича, Мэри. Вернее, Маша, так ее здесь все называли. Это была крупная, высокая, похожая на спортсменку-теннисистку девица. И действительно, оказалось, что она играет в теннис, почти не расстается с ракеткой. У нее был громкий голос, а поскольку она много говорила и смеялась, он был слышен по всему дому. Ее страсть к игре стала воистину избавлением — она пропадала на корте целыми днями. Надо сказать, Маша мне нравилась. Как и подобает американке и свободной женщине, Мэри-Маша ничему не удивлялась. Нашу связь с Александром она приняла как нечто естественное. Девушка была не замужем и не собиралась менять такое положение вещей.
— Любовник — да, пусть будет, — сказала она, — но муж — никогда. Не представляю своей жизни с мужчиной, какой бы он ни был, — добавила она. — Мне хорошо и одной…
«Ну, допустим, до поры до времени, — подумала я, — оглянешься, а вокруг никого, трудно будет наверстать упущенное…» Я, конечно, наверстала кое-что в любви, но многое было безвозвратно утрачено. Среди прочего — долгая совместная жизнь с мужчиной. Рядом со мной нет никого, кто бы помнил меня в молодости, у моей жизни нет свидетеля, а значит, она как будто документально не подтверждена. Одиночество — это не выбор, как мне когда-то казалось, одиночество — это грех.
Я продолжала размышлять об этом, идя вдоль берега моря. Все остальные засели играть в карты на террасе. Все — это значит дядя Дима, Александр, Мэри-Маша и Джордж Муский, который заглянул сюда на несколько дней. Утром, когда он лежал в шезлонге, прикрыв глаза, я украдкой подсматривала за ним. Похоже, он потерял кого-то, кого на самом деле любил. Интересно, как он с этим справлялся… А я, как я буду справляться?.. Как я сумею поладить сама с собой, с тем знанием о себе, которого мне недоставало на протяжении многих лет? Будучи молоденькой девчонкой, я сделала выбор. Быть может, мне казалось тогда, что таким образом я сумею обезопасить себя от неумолимого течения времени, от старости? Старость — это что-то из сферы материального, а я заносчиво полагала в ту пору, что нахожусь выше всего материального. Как же я ошибалась! Первое столкновение с материальной реальностью произошло уже в парижском аэропорту. Отражение женщины в стекле крутящейся двери! Вот тут до меня по-настоящему дошло, насколько я подчинена быстротечности времени. Неужели именно осознание этого толкнуло меня в объятия Александра? Поэтому ли я согласилась на ту игру, которая называется любовью? Ведь здесь речь не идет о том, чтобы быть собой. Игроки стараются показаться друг дружке с самой выгодной стороны, скрывая свои слабости. Отсюда моя растерянность тогда, в Реймсе, и обида и бешенство по отношению к собственному телу, которое не захотело приспособляться к установленным правилам. А коли так, оно должно быть наказано. Я не думала о том, что испытываемая им боль, неудобства — достаточное наказание для него. Я-то считала, что это оно меня наказывает. Выкидывает из игры как активного игрока, понижает мою ценность в глазах противника. Так я тогда думала. Что мужчина рядом со мной — мой противник. Желали мы того или не желали, врагом номер один была его молодость. Мне хотелось задобрить ее, перетянуть на свою сторону.